Даль Орлов - Реплика в зал. Записки действующего лица.

- Понимаете ли, - сказал он в своей всегдашней неторопливой манере, - у моего имени есть кредит доверия. Я не могу нарываться на отказ. Позвольте мне сначала изучить вопрос, понять, есть ли у вас реальные шансы, а потом уже принять решение: рекомендовать или нет.

Такой у него был, оказывается, деловой подход к рекомендациям, не трепливый, с расчетом на обязательный успех. На том и расстались.

Ровно через неделю раздался звонок: женский голос приглашал придти за ходатайством, Константин Михайлович его написал и подписал.

Пошла Алена. На доме, что рядом с северным выходом из метро "Аэропорт", на первом этаже был его офис. Сейчас там можно видеть симоновскую мемориальную доску. Алену встретила изящная немолодая дама, в помещении плавал тонкий запах французских духов. Дама, вежливо улыбнувшись, вручила бумагу. Я сохранил копию, но воспроизводить не буду. Поверьте, написано так, что отказать просителю невозможно.

Значит, "изучал вопрос", наверное, с помощью все того же Келлермана, своего персонального юриста, сидел сочинял текст, в принципе ему совершенно не нужный, но просто от доброты душевной, - взялся и сделал.

Еще раз убеждаешься: крупная личность видна и в мелочах.

Сижу сейчас за компьютером и предаюсь воспоминаниям в той самой квартире, куда давным-давно просил поселить меня Константин Симонов.

Подумаешь, скажут, великое событие - надо было включать в мемуары! Сплошь и рядом в рассказах о знаменитостях тех, советских времен поминают их отзывчивость. Надевали лауреатские медали и шли по начальству просить за нуждающихся коллег: кому жилье, кому телефон, кого в больницу, а кому по ходатайству родных и место на кладбище.

Что тут скажешь?.. Во-первых, далеко не все ходили, а единицы. Во-вторых, эти сюжеты только еще раз подтверждают реальность существования "общности людей", канувшей в Лету. А, в-третьих, если мне скажут, что нынче стало меньше тех, кому нужна помощь, и больше, кто может ее оказать, я почему-то не поверю...

...Однако, вернемся к основной теме этой главы. Еще раз скажу, что с истинными мэтрами кино общение всегда оказывалось и более спокойным, и, как бы сейчас сказали, конструктивным, чем с теми, кто залетал в искусство только в интересах финансово упаковаться и эффектно пожить. Первые и после самых жарких обсуждений оставались самими собой, вторые озлобливались и превращались в вечных врагов.

Немало горького пришлось, например, сказать великому кинематографисту Марку Донскому по поводу фильма "Надежда" о Крупской, получившегося у него откровенно иллюстративным и удручающе конъюнктурным. Он протестно махал руками, гримасничал в своей манере, но чувствовалось, что правоту оппонентов если и не признает, то слышит. Наших полушутливо- дружеских отношений случившееся ничуть не нарушило. Так же при встречах демонстрировал бицепсы (он - бывший боксер, о чем любил напоминать), мерялись силой рукопожатий. Потом он снял фильм по Горькому "Супруги Орловы" и кричал мне: "Вы поняли?! Орловы! Специально назвал..."

Тяжело шло в кабинете Ермаша обсуждение сценария Виктора Розова "На край света". Присутствовал и сам маститый автор, и молодой Родион Нахапетов, это была его вторая режиссерская работа. В чем там была проблема, сейчас вспомнить трудно, но пришлось и мне что-то говорить Виктору Сергеевичу, мрачно сидящему напротив. Вот уж, действительно, положение обязывает - никуда не денешься. Помню, с каким волнением мы с Левой Новогрудским приходили в литинститут, чтобы передать Розову свои пьесы - он был председателем бюро драматургов писательской организации, а мы собирались в нее вступать. Розову пьесы понравились, и нас в конце концов приняли. А теперь я что-то вякал мэтру по поводу его драматургии. Согласен был тогда со мной Розов или не очень, но это нисколько не отразилось на наших отношениях во все последующие годы. Потом и меня избрали членом бюро драматургов, и мы благополучно сотрудничали.

Леонид Зорин прислал большое письмо, написанное от руки (тоже недавно нашел в архиве): сдержанное, тактичное, подробное. Оно пришло после обсуждения его сценария "Всегда со мною...". В письме перечислены все изменения, которые он произвел, отвечая на редакторские пожелания, называет и те, с которыми как драматург согласиться не может, просит оставить без изменений. Видимо, консенсус был тогда найден, потому что по-прежнему я бываю на его театральных премьерах, он радушно меня приветствует, а однажды даже точно вспомнил заголовок моей рецензии на его спектакль. Я-то спектакль еще помнил, а вот заголовок собственной рецензии начисто забыл...

Не секрет, что общим местом у иных креативных авторов стало обвинять Госкино, да и всю систему советского кинематографа, в жестоком преследовании талантов, в идеологической ангажированности, в бессердечной цензорской непримиримости. И поделом, как говорится! След, оставленный в отечественной культуре Сусловым, Демичевым, Зимяниным, а также самыми старательными проводниками их "линии", слишком мрачен, чтобы пытаться его высветлить или отбелить. Казенная мертвечина и охранительное рвение, насаждаемые в те годы, с сегодняшней точки зрения даже трудно постижимы. Почему, спрашивается, оказался "непроходным" фильм Аскольдова "Комиссар"? Или "Скверный анекдот" Алова и Наумова? Или "Ася-хромоножка" Кончаловского? Почему громоздкий, но местами пронзительный "Андрей Рублев" Тарковского был подвергнут репрессиям? А решенные в духе элегического психологического этюда "Долгие проводы" Киры Муратовой? Или суперреалистичные "Проверки на дорогах" Алексея Германа? Казалось бы, выпусти любую из этих лент в прокат, сразу после создания, и зритель сам бы спокойно определил, кому и сколько отпустить успеха. Так нет, стали запрещать, только возбуждая к ним интерес. Страдальцы становились героями.

Названные "трагедии" случились до моего прихода в Госкино. Но и потом случалось подобное, хотя и в не столь категорических формах. Тем не менее, нельзя не вспомнить огорчительные сюжеты с Андреем Смирновым ("Осень"), с тем же Тарковским ("Зеркало") или Климовым ("Агония", "Иди и смотри").

Об этом написано много, даже очень много. Иные киноведы, подкрепляясь цитатами из бюрократических архивов, буквально зациклились на обличениях задним числом. Считают, видимо, что таким образом прибавляют смелости в свои биографии. Остается спросить: коли такие смелые, то где раньше были? Почему тогда помалкивали? Короче, поляна обличений настолько вытоптана, что ступать на нее в очередной раз даже неинтересно.

Забывается почему-то, что кроме, так сказать, скандальных эпизодов, которые неутомимо и со страстью комментируются, хотя они и единичны, на экраны страны выходил мощный поток других фильмов, в конечном счете, и определявшем лицо отечественного кинематографа. Люди смотрели эти фильмы, одни нравились больше, другие меньше, но государственной структуре, отвечающей за кино, важно было обеспечить этой "массовке" достойное профессиональное качество. Напомню, что ежегодно в стране выпускалось 150 художественных лент. Значит, хочешь, не хочешь, а надо раздобыть 150 полноценных сценариев. Потом позаботиться о том, чтобы они попали в руки 150 квалифицированным и, желательно, талантливым режиссерам. Вот эти именно заботы и были главными для тех, кто ранним утром приходил в Малый Гнездниковский, а поздно вечером уходил. Может быть, кто-то иначе понимал ситуацию, но мне она представлялась именно так.