Gurulev - Rosstan

С первым обозом двое подростков пришло: Мишка Венедиктов и сын Гани Чижова, Егорша. Мишка был драчливый, подвижный. За проказы Никодим часто сек его ременным чересседельником, но Мишка набирался разума ненадолго. Егорша же был, наоборот, тихий, запуганный. В поселке они друг с другом почти не водились, но теперь твердо решили держаться вместе. Ведь свои же, коммунарские.

Ребятишки, прихватив топоры, кинулись к сопке, где рос по ее северному склону густой березнячок.

– Опосля мы еще в тальник сбегаем.

Телеги разгружали. Топоры, пилы, лопаты, ломы сносили в одно место. Теперь все это общее. Продукты несли к балагану. Посуду – тоже к балагану. На своих телегах – Господи, да ведь не свои они теперь – оставили сундучишки с барахлом, в каждом из них, в самом низу, завернутые в чистые тряпки, лежали иконы.

В одно место принесли ящики с курами. За дорогу куры устали, просились на волю. Но петухи, оказывается, не хотели объединяться. Едва почистив перья и напившись воды, кинулись в драку друг с другом.

– Ишь, как дерутся, – заинтересованно остановился Ганя около петухов.

Он, вытянув шею, топал ногами, и казалось, что он вот сейчас взмахнет руками и ввяжется в драку с петухами.

Старый Громов тоже остановился. Но только чтобы сказать:

– Придется сегодня этим молодцам головы порубить. Оставим двух петухов – и хватит.

Бабы враз притихли, посмотрели вслед широкой стариковской спине. Задумались, украдкой завздыхали. Вот она, коммуна-то, началась. Как своего петуха под топор толкнешь?

– А я не дам рубить, – вдруг сказала жена младшего Темникова, Аграфена. – Мы, может, завтра разъедемся по своим домам, мне петуха покупай. На какие шиши?

– Моего можно съесть, – вдруг весело махнула рукой Ворониха, как в глаза и за глаза звали жену бывшего дьякона Акима. Но видно, что трудно Воронихе дается это веселье. – Только мой-то самый боевой, кажется.

Аграфене вроде бы стыдно стало своих слов. Поправила выбившиеся из-под платка волосы, опустила голову, сказала тихо:

– Простите меня, бабы. Не подумала я. Опосля решим, каких петухов оставить.

– Вот это разговор, по-коммунарски.

К вечеру подошло стадо коров, оставленное верстах в пяти на отдых. Северька, ездивший встречать стадо, привез на телеге родившегося в дороге теленка. Корова, как на привязи, шла за телегой, тихо мычала, старалась лизнуть детеныша.

Сергей Георгиевич со стыдом узнал свою корову.

– Эх, не доглядел я, за столько верст погнал животину…

Пастухи рассказывали:

– А мы еще утром заметили, что с коровой что-то неладно. Ну, конешно, глаз с нее не спускаем. А она, матушка моя, все в сторону да в сторону.

Когда солнце повисло уже над самыми сопками, люди сели за общий стол. Правда, вместо стола на земле вокруг небольшого костра разостлали мешки, потники. Первый ужин коммуны.

Вниз по ручью плыли разноцветные петушиные перья.

Табор долго не спал. Сейчас, когда у огня сидели только свои, о делах, о жизни можно было говорить без конца.

Временами разговор утихал и было слышно, как бьются привязанные к колесам телег телята, как вздыхают в темноте коровы, как фыркают лошади, как глухо гремят жестяные боталы на шеях кобыл, пасущихся с жеребятами.

Потом костер погас. Ночь приникла к земле. Перемигивались в вышине звезды. Иногда звезды срывались и, прочертив короткий след, гасли. Чья звезда? В темноте лениво грызлись собаки, разыскивали сладкие петушиные кости.

Весной солнце рано всходит. Но оно уже застало людей на ногах. Мужики готовились рыть котлованы для землянок. Леха Тумашев запряг несколько подвод, собрался ехать в поселок. Коммунары, оставшиеся в поселке, разберут амбары, нагрузят подводы бревнами, и Леха к вечеру вернется на табор.

– Ах ты мать моя, – удивлялся Ганя Чижов через неделю. – Смотри, что деется. Сколько амбаров понаставили, – Ганя с удивлением рассматривал на ладонях вспухшие мозоли.

Действительно, за неделю коммунары поставили пять просторных, врытых в землю по окна землянок, привезли из поселка и собрали около десятка амбаров, загородили загон для лошадей.

Вечером люди не сидели у костра, а сразу после ужина валились спать. Но просыпались радостные, хоть и ждала их работа на целый день, без роздыху.

В каждой землянке поселилось по нескольку семей. В самой крайней стали жить Громовы и Костишна – Федькина мать. Сам Федька в коммуну не вступил, от дома, от хозяйства совсем отбился. Съездит за границу – тем и живет. А когда мать сказала, что не может она смотреть, как скот чахнет, и лучше всего ей, видно, вступить в коммуну, Федька только молча головой кивнул.

По соседству землянка братьев Темниковых и Ивана Лапина с семьей. Больше туда никого не поселили: много ребятишек.

Еще дальше живут Никодим Венедиктов, дьякон Аким, Ганя Чижов и Григорий Эпов, приехавший несколько дней назад.

– Куда я от своих, от партизан, денусь, – объяснил он свой приезд.

Леха Тумашев переспал в одной землянке, в другой и прижился в громовской.

После отъезда коммунаров в поселке еще больше стало заколоченных домов. В ином переулке все дома пустые стоят: из этого дома за границу убежали, из этого – в коммуну уехали. Словно мор по поселку прошел.

Тяжко живется Силе Данилычу. Бессонными ночами думает: куда жизнь идет? Как бы здесь не с той ноги не пойти, не поскользнуться. Умный мужик Сила, а все одно: ума не хватает, чтоб всю жизнь по полочкам разложить. Ведь не будет по-старому. А как будет? Как, черт побери?! Пухнет голова.

Дружбу теперь Сила Данилыч ни с кем не ведет, но и нос ни от кого не воротит. Приходит соседушка, мать его в душу, Баженов. Разговоры про новую власть ведет злые. От такого соседушки подальше держаться надо.

Хозяйство у Силы немалое, да кому за ним ходить? Жена какой год болеет. Ребятишек полон двор, да какие они помощники – малы еще. Старшей дочери, Саньке, семнадцатый год только зимой пошел.

Одна слава, что хозяйство большое. Даже доброй одежонки у ребятишек нет. Курмушки от старших к младшим переходят. Знобятся в холодное время ребятишки. А что сделаешь? Даже девятилетку Маньку приходится посылать из-под коров чистить.

– Мать, может, в коммуну эту самую вступим?

Жена Силы пришла из небогатой семьи. Сосватали ее за красоту, за веселый нрав. Родила она Силе восемь детей и вот уже третий год болеет, с постели не поднимается.

– Смотри, Сила. Тебе жить. А я согласна.

Сила хмурится.

– Это ты брось: «тебе жить». На кого хочешь такую ораву оставить?

– Так я, – жена смотрит темными провалами больших глаз. – Только примут ли нас?

– И я об этом думаю. Но должны. Худого я новой власти ничего не сделал.

– Хорошего тоже.

– Жеребца, Лыску, Северьке подарил… Правда, украл он его, но потом я все же сказал, что дарю.