Gurulev - Rosstan

Перед въездом в коммуну Стрельниковых встретила разномастная свора собак. С громким лаем они кидались к лошадиным мордам, крутились возле колес, и Степанке с матерью пришлось подобрать ноги.

– Куда такую прорву собак держат? – вслух удивилась мать. – Сколько еды-то им надо.

Собаки не давали сойти с телеги. Во дворе было безлюдно, и лишь стайка ребятишек, увидев приезжих, бежала от ручья.

Из землянки выскочил Северька, накинулся на собак.

– Цыц вы, бешеные! Пошли!

Собаки быстро успокоились и, поскучнев, разбрелись по углам, легли в тень.

Северька цвел улыбкой, тормошил Степанку:

– Надумали? Молодцы.

В открытую дверь землянки выглянула Костишна.

– Зови людей в избу.

– Собак вы теперь не бойтесь, – успокоил приезжих Северька. – Это они только вначале кидаются. Идите, вон вас зовут. Я коней распрягу.

Костишна пошла навстречу свояченице, раскинув руки. У Федоровны на глазах слезы: сродственники, так они и есть сродственники. Вон как обрадовались.

Федоровна осторожно переступила порог, увидев в переднем углу иконы, радостно перекрестилась.

– А говорят, в коммуне молиться не велят.

– Это какой же срамник так говорит? – воинственно всполошилась Костишна. – Много же народу бессовестного.

Землянка гостье нравится: бедная, но чистая. Посредине стоит вкопанный в землю большой стол. С потолка на шнуре свешивается керосиновая лампа. Нары отгорожены ситцевыми занавесками. Вдоль стены – грубые лавки.

– Не холодно зимовать тут?

– Не зимовали еще. Откуда ему, холоду-то, быть? Печь эвон какая.

Степанка хмурится: не то мать спрашивает. Примут их или нет – вот про что говорить надо.

– Ты иди на улку, погуляй, – посылает Степанку мать. – Признакомься.

Но Костишна остановила:

– Чай сейчас пить будем. С дороги никак.

Хозяйка поставила на стол горку темных шанег, сваренные вкрутую яйца, миску сливок.

– Нет у нас пока белой муки, – извинилась за бедность Костишна. – И до нового хлеба еще далеко.

Муки в коммуне, можно сказать, уже совсем не было. Ни белой, ни черной. Но Костишна все шаньги на стол поставила, все, какие были в землянке. Свои на старых сухарях перебьются. А перед гостями нельзя себя уронить.

– Народ-то где у вас? – спрашивает свояченица.

– Да работы-то у нас сколько. Непочатый край. Тут покос вплоть подошел. Сколь ден до Петрова дня осталось? Оглянуться не успеешь. Северька на час только с поля прибежал.

Не допив первый стакан, хозяйка вдруг отодвинула его, скривила лицо.

– Опять зуб, – заохала Костишна. – Уж так времем болит – спасу нет. Чего только не делала: и курила табак с сухим навозом, и солью полоскала.

– У нас в поселке, сама знаешь, бабушка Вера хорошо зубы заговаривает, – Федоровна жалостливо смотрит на родственницу.

– Так и токает, так и рвет…

– Какой зуб болит-то?

Костишна открыла рот, ткнула пальцем. Федоровна вытерла руки о запон, потерла зуб.

– Этот, что ли?

– Этот, – охнула родственница.

– Степанка, ссучи-ка постигонку. Коноплю я вижу, эвон, за трубой. Без кострики только сделай.

Костишна раскачивалась, тихо подвывала.

– Потерпи, милая. Сейчас мы его тебе вырвем.

Степанка закатал штанину, сучил на голой ноге толстую конопляную нитку. Когда постигонка была готова, Федоровна решительно подошла к больной.

– Открой рот, милая.

Федоровна петлей закрепила бечевку на больном зубе.

– Степанка! – позвала она сына. – Иди сюда. У тебя силы поболе моего. Дерни, да посильней.

– Крепче дергай, – прошепелявила Костишна. Из угла рта у нее стекает тоненькая струйка слюны, падает на юбку. Глаза больные, испуганные.

– Позвать мужиков, мам? – Степанка и сам боится.

– Дергай, – хмурится мать.

Степанка уперся левой рукой тетке в лоб, на правую намотал бечевку. Выдохнул воздух и, закрыв глаза, рванул.

– Йох! – взвизгнула Костишна и стала шарить вокруг себя руками. На ее губах появилась кровь.

Степанка боязливо отскочил в угол и только тогда увидел на конце крепкой вязки желтый раздвоенный зуб.

– Чуть голову мне не оторвал, – плача и улыбаясь, запричитала тетка. – Я думала, санки вылетят.

Домой мать возвращалась довольная. Степанка это чувствовал.

– Ничего, – говорила она, – и там жить можно. Народ приветливый, работящий. И я им при случае пригожусь, полечить кого надо.

Степанка тоже доволен.

Через несколько дней Федоровна уложила в телегу немудрящее свое барахлишко. Перед тем как покинуть дом, долго стояла на коленях, крестилась на пустой угол – иконы уже лежали в сундуке, – била поклоны. Потом старыми досками, крест-накрест, заколотила окна, на низкую дверь повесила большой замок. Прикрыла развалившиеся скрипучие ворота, замотала калитку проволокой.

– Вернуться хочешь? – спросили из толпы провожающих.

– Куда там, – махнула рукой Федоровна. – За гриву не удержался, за хвост не цепляйся.

Потом она повернулась к провожающим, вытерла слезы концом фартука, низко поклонилась.

– Простите, люди добрые, если кому чем не угодила. Осуждаете меня за коммуну. Ну да бог с вами.

Уже поднимаясь на перевал, мать последний раз оглянулась на дом, на черемуховый куст, стоящий в палисаднике. И долго еще ее лицо оставалось тоскливым.

– Э, мать, не скучай. В новую жизнь едешь. Не пропадешь, – сказал выделенный в провожатые Леха Тумашев и, засвистев, щелкнул кнутом.

IX

В первую свою весну коммуна посеяла хлеб на старых клочках, около поселка. С такой работой всем миром в несколько дней управились. Те поля на будущий год решили бросить и уже нынче поднимать целину в своей пади.

На эту работу назначили целую бригаду. Подобрали парней да мужиков покрепче: Северьку, Леху Тумашева, Григория Эпова. Старшим поставили Митрия Темникова.

Митрию к сорока годам. Мужик бравый, отчаянный. Северьке он нравится. Военную службу провел на стыке маньчжуро-монгольской и русской границ. В девятьсот пятом отозвали их полк с границы и направили в Читу, на защиту веры, царя и Отечества от бунтовщиков. Летели по Чите казачьи кони, свистели нагайки, как тараканы, разбегались с тесных и кривых улиц людишки. Но были и другие: те, что перегораживали улицу телегами и мешками с песком и оттуда стреляли, кидали тяжелые булыжники в них, в защитников царя. Помнит, ухнула такая булыжина по фуражке с желтым околышем казака, что скакал рядом с Митрием, и запрокинулся казак, остался конь без хозяина.

На японский фронт Митрий не попал. На джигитовке его лошадь оступилась в тарбаганью нору, перевернулась через голову, подмяла седока. Доктора выходили Митрия. Срослись его поломанные ребра, зажила подвернутая нога. Вернулся казак домой прихрамывая – сколько их, хромых, за последние годы расплодилось, – но с Георгиевским крестом, заработанным еще в Чите.