Reshetko - Chernovodie

Иван повернулся к жене и с удивлением спросил:

– Настя, ты чего это разошлась?

– А ничего – кобели бессовестные, повылупили зенки! – Настя тряхнула головой, повернулась и пошла на стан.

Где-то далеко за Васюганом грохотал гром. На горизонте сквозь рваные тучи кровавыми полосами багровела заря.

Дождь пошел ночью. Афанасий не спал; прислушиваясь к монотонному непрерывному шороху дождевых капель, он безошибочно определил: ненастье установилось надолго.

Сон не шел к бригадиру. Он лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к равномерному шуму дождя и перебирая в памяти всю свою нескладную жизнь.

Афанасий был однолюб. В молодой жене души не чаял, но пожить не пришлось… Через год его Татьяна заразилась тифом. С тех пор Жучков жил один – бобылем. Топил свое горе работой. И так десять лет…

Не заметил, как попал под раскулачивание. Жалко было, конечно, порушенное хозяйство, нажитое с таким трудом, но особенно жалел Афанасий старого мерина, Ваську. С ним он начинал распахивать свою землю, на нем возил бревна из леса на строящийся дом, на нем же отвез Татьяну на деревенский погост.

– Ох-хо-хо, – тяжело вздыхает Афанасий, а перед глазами все стоит старый мерин. Жалко было и Гнедка, выездного жеребца, и двух кобылиц. Имя че – молодые, только хвостами взыграли, когда со двора выводили. Не понимали, дурачки, где им дни коротать придется. А Васька понимал… упирался, когда из загона выгоняли. В воротах мерин оглянулся на хозяина и коротко заржал. Из глаз у старой лошади струились слезы. Бежали слезы и у Афанасия, только не было их видать, терялись они в рубленых мужских морщинах, прятались в бороде.

Жучков так и просидел на завалинке, не двигаясь, пока чужие люди хозяйничали у него во дворе.

Вспомнил свою деревню, дом, и у Афанасия запершило в горле…

Из соседнего балагана послышался детский плач. Плакал Федька, сын Акулины.

– Осподи, наказание ты мое! – причитала мать. – Разве можно зараз столько много исть! Давай живот потру.

– Ой, больно, мамка, больно! – не переставая скулил мальчишка.

– Терпи, варнак, кому говорят! – сквозь слезы строжилась измученная Акулина.

– Не помер бы – всяко быват… – тревожился бригадир. Наконец, уже под самое утро, Федька затих.

«Уснул, наверное», – с облегчением подумал Афанасий.

Утром, едва забрезжил рассвет, измученный бессонной ночью, Жучков выполз из балагана.

Цепляясь за вершины осин, непрерывной чередой плыли темные облака. На небе ни одного просвета. Все пропитано промозглой сыростью. Казалось, и не было еще вчера изнуряющей жары и высокого голубого неба.

Афанасий молча глядел на низко ползущие облака. Лицо его помрачнело, и он грубо выругался.

Бригадир не торопясь обошел стан, аккуратно, рядком воткнул косы в землю, составил грабли:

– Хозяева, едрена вошь! Пришли, бросили все, а дядя за них собирай! Вот так и будем хозяйствовать! – неизвестно кого корил мужик. – Кажись, нахозяйствуем…

… Дождь все сыпал и сыпал. Высохшая на жаре земля жадно впитывала дождевые капли, разбухая, точно губка…

Глава 22

Было раннее утро. По поселку, среди балаганов, слепленных на скорую руку, одиноко шагал, слегка сутулясь на ходу, высокий человек. Он вполголоса бормотал:

– И разверзлись хляби небесные… И разверзлись хляби небесные… Тьфу, будь ты неладен! – чертыхнулся Федот Ивашов. – Прицепится же к человеку. – Он остановился, поднял голову кверху, длинная окладистая борода моченой куделей прилипла к телогрейке, – и посмотрел на небо с медленно ползущими облаками. Сморщился, точно у него вдруг заболели зубы: – Осподи, откуда вы взялись… Еще бы недельку!

На краю поселка слышалось слабое постукивание.

«Дед Христораднов уже стучит», – подумал Федот и неспешно направился на стук.

На краю поселка под рябиной, на ветках которой краснели сочные грозди ягод, лежал осиновый двухметровый сутунок. Оседлав его, словно норовистую лошадь, древний старик теслом выбирал середину дерева.

– Здоров будь, Аким Северьяныч! – остановился рядом Ивашов. – Все стучишь…

– Стучу, сынок! – старик приставил тесло на землю рядом с бревном и поднял голову.

Федот поразился: старик сильно сдал за последнее время. Седина из серебристой стала отдавать неприглядной желтизной. Кожа на лице высохла, вся истончилась, сквозь нее проступали темные жилки. Нос обострился…

Помаргивая слезящимися глазами, дед Аким ответил на приветствие Ивашова.

– Здорово, здорово, сынок! Че, не спится?!

– Не спится! – согласно кивнул головой Ивашов. – Тебе тоже, я смотрю, не спится.

– У меня, сынок, совсем другие заботы: готовлюсь к вечному сну, – так что мне некогда! – Мудрая светлая улыбка озарила лицо старика.

– Вот и нам, дед, некогда: бараки строить надо – зима на носу, оглянуться не успеешь!

– Слышал я, Митька вчерась говорил: бараки начальство приказало строить. – Дед Аким внимательно и строго смотрел на собеседника. – Да ты присядь, сынок! В ногах ить правды нет, – пригласил Аким Северьяныч, показав на пенек: – Посиди маленько, мил человек, со мной, стариком.

Ивашов присел на пенек.

– Стройте, сынок, стройте! – тихо и задумчиво говорил старик. – Зима скоро. Ох, и трудная будет зима… А самое чижолое время, помяни мое слово, – весна. Закапывайтесь в землю, она, родимая, не подведет – обогреет и выручит. – Старик помолчал, пожевал бескровными губами и снова заговорил: – Я как-то ране, по приезде, говорил Лаврентию Жамову, теперь и тебе скажу… Одно щас спасение: живите промежду собой в мире. Перецапаетесь, передеретесь – все передохнете.

– Ты че-то, дед, все про смерть говоришь! – наконец, ввернул слово Ивашов.

– Вам здеся жить, так уж Богу угодно. Вы мужики – вам и ответ перед Ним держать… за баб, за ребятишек, за стариков! – Аким Северьяныч будто не слышал реплики своего собеседника и снова повторил: – Вам здеся жить. Я, слава Богу, пожил. Вот колоду додолблю и уберусь. Теперь она – моя домовина! – Старик похлопал рукой по осиновому сутунку. Затем поднял выцветшие глаза на собеседника и тихо закончил: – Устал я, сынок. Пора и на покой. Вы меня уж по-хрестьянски – земле предайте.

– Не беспокойся, Аким Северьяныч, постараемся! – дрогнувшим голосом заверил старика Ивашов.

Постепенно начал просыпаться поселок. Зачадили костры, задымились глинобитные печки. Утихший было с ночи дождь снова нудно заморосил; размыкала постепенно земля, обвисали на деревьях мокрые ветви. Созревшие на листьях кустарника прозрачные капли воды срывались и с легким шорохом падали на землю. Около костров и печек молча копошились люди.

Все ближе и ближе к обитателям таежного поселка подступала осень.

С утра, как и было намечено участковым комендантом, работники разделились. Лаврентий Жамов увел свою бригаду на раскорчевку, а бригада Федота Ивашова с бригадой Прокопия Зеверова остались в поселке вести подготовку для строительства бараков.