Hairuzov - Tochka vozvrata

– Что это такое? – оторопев, спросил Ротов.

– А я всегда так хожу, – улыбнувшись, сказал Ершов, – так ноги не потеют.

Ротов вернулся к столу, взял лист бумаги, на котором были отпечатаны фамилии для распределения по экипажам.

– У кого еще ноги потеют? – громко спросил он.

Вопрос повис в воздухе. По старой курсантской привычке летчики стояли молча и смотрели в пол.

– Хорошо-о-о-о, – громко протянул Ротов. – Ершова до полетов не допускаю. Поедет в колхоз. Поработает там месяц-другой, потом решим, что с ним делать. – Он сделал паузу. – В авиации мелочей нет, к летчикам у народа особое отношение. В нас хотят видеть свою мечту, а вы… по ней босыми ногами.

Ершов готов был провалиться сквозь землю.

Растерянным вышел он от Ротова и поехал в общежитие. Троллейбус, царапая провода, катил мимо зеленых тополей все дальше и дальше от аэропорта и самолетов. Ершов смотрел на серые, чужие дома, и хотелось ему собрать чемодан и уехать домой. И тут же с какой-то тоскливой обреченностью понял: нет туда дороги, нельзя ему, как и этому троллейбусу, на котором он ехал в общежитие, дать задний ход, повернуть назад. «Ну надо же, глупо-то как, вместо кабины самолета – в колхоз».

Вообще-то ему до сих пор везло. В училище попал с первого захода, хотя было десять человек на место. Затем угодил в первый экспериментальный выпуск с переучиванием на Ан-26. Обычно летчики начинают с Ан-2, пока до Ан-26 доберутся – половину волос растеряют. А он раз – и в дамки. Но здесь все застопорилось. Вместо полетов – одни неприятности. Н-е-е-т, не так мечтал он начать работу в авиации.

В колхозе Ершов пробыл до середины сентября. Приехав в отряд, угодил на техучебу, потом начались зачеты. Словом, все пошло наперекосяк, не так, как у Витьки Падукова. Тот уже налетал двести часов и ходил, поплевывая в потолок. Так прошло еще полмесяца. Наконец Ротов вызвал его к себе в кабинет.

– Ну, как сельские харчи? – спросил он. – Не надоели? А то, может, продлить командировку?

– Вам виднее, – хмуро ответил Ершов. – Если считаете, что я там нужнее, сегодня же напишу рапорт о переводе в колхоз.

– Обиделся, значит. Не на меня, на себя обижайся. Запомни: театр начинается с вешалки, а летчик – с формы. Кто нарушает ее, тот и в полетах безобразничает. Вы сюда работать приехали, а не шутки шутить. Сегодня – носки в клетку, завтра на вылет опоздаешь, а там, глядишь, еще что-нибудь выкинешь.

– Что мне теперь, застрелиться?! – воскликнул Ершов. – Знаю, виноват, но обещаю: больше такое не повторится.

Ротов достал из стола серую папку, полистал ее.

– Кстати, за что у тебя в училище был выговор? – неожиданно спросил он.

– За самопроизвольный выстрел в карауле, – схитрил Ершов, пытаясь понять, что там еще записано в его личном деле.

– Вот как? – подняв брови, спросил Ротов. – Нельзя ли поподробнее.

– Дело, значит, было так, – начал рассказывать Ершов. – Вы же учились в училище, знаете, какие сумасшедшие дни бывают, особенно в самом начале. Порядка еще не знаешь, все тебя воспитывают, парикмахер, и тот, чуть что, кричит: отчислю! – Ершов сделал паузу. Ротов молча смотрел на него. – Назначили меня в караул. В двенадцати километрах от города приводную радиостанцию строили. Перед караулом инструктаж дали. Чапаева вспомнили – как часовые беляков проморгали, обрисовали сложное международное положение. В общем, напугали. Вечером привезли на объект. Вручили ружье, пять патронов, и стал я вокруг здания ходить. С одной стороны кустарник к самому зданию подходит, с другой – заросшая бурьяном лощина. Стемнело быстро, одна лампочка на столбе болтается туда-сюда, туда-сюда. Тут меня осенило: я же весь на виду, захотят снять, я как на ладони. Я за ящики. Присел на доски, оттуда все хорошо видно: и освещенную часть, и ту, которая в темноте. И тут же слышу: зашуршало что-то в кустах. Ползут, думаю. Зарядил ружье, взвел курок, не дышу. Тишина, только сердце бухает. И вдруг сзади мне на плечи кто-то бросился. У меня волосы дыбом, оглянулся, и тут щеку мою будто огнем обожгло. Я дернул курок, ружье бабахнуло. Тут, конечно, тревога. И только тогда я разглядел, что шарахнулась от меня наша собака. Ей, видите ли, надоело спать в караулке, она разыскала меня в засаде и на радостях бросилась лизать…

– Занятно, занятно, – барабаня пальцами по столу, проговорил Ротов. – Посажу-ка я тебя летать с Бакшеевым.

– Бакшеев так Бакшеев, – быстро проговорил Ершов. – Надоело пол топтать, пора и за дело.

– Это похвально, что летать стремишься, – щупая Ершова глазами, медленно произнес Ротов. – Не хотел я сажать вас вместе, но ничего, посмотрим, что получится. Как только Бакшеев выйдет на работу, так сразу и начнете. Но предупреждаю заранее, – Ротов погрозил пальцем, – будешь нарушать дисциплину – отберу пилотское свидетельство, напишу досрочную аттестацию, пойдешь самолеты обметать.

«Все-таки вырвал я себе командира, – довольно подумал Ершов. – Теперь наиважнейшая задача – наладить контакт с ним. Особенно в моем положении. А то и взаправду спишут на землю. Жалуйся потом дяде. Самолеты обметать! Как бы не так».

Витька Падуков, узнав, что Ершову дали Бакшеева, схватился за голову.

– Иди и откажись, – сказал он. – Пропадешь ты с ним.

– Так уж и пропаду, – подняв брови, возразил Ершов.

– Пропадешь, пропадешь, – махнул рукой Падуков. – Характер у него – не дай бог! С начальством не ладит, а с начальством воевать – что по лезвию ходить: солнышко высоко, Москва далеко, а колхоз рядом. Ты-то, наверное, это уже понял.

Ершову почему-то стало смешно.

– Чего ты смеешься? – взорвался Падуков. – Не веришь, да? Ты вон сходи посмотри, на доске приказ висит. Твоему командиру там строгий выговор. Но это еще не все. Бакшеев недавно второго пилота Гришку Фонарева из кабины выгнал. Взял за шиворот и – в дверь. У Гришки-то батя в управлении работает. А Бакшеев начихал, выгнал – и все. Такого в отряде еще не случалось. Гришка жалобу в министерство написал. Прилетали разбираться. Понял, какого командира тебе подсунули? Но ты сам виноват, сам себе все напортил.

– Спасибо, утешил.

– Да ты не огорчайся, – уже сочувствующим голосом проговорил Падуков. – Другим, наоборот, Бакшеев нравится. Говорят, его только понять надо.

– Поживем – увидим, – ответил Ершов. – Сам знаешь, не мы выбираем…

Падуков, сам того не желая, посеял у Ершова в душе тревогу. За что Бакшеев выгнал из кабины Фонарева? Если за дело, то полбеды, а может, просто нашла на него блажь, может, встал не с той ноги. Этого он боялся больше всего. Ершов знал, на него в первое время будут смотреть глазами Бакшеева. Мнение Бакшеева о нем как о летчике, а оно будет обязательно высказано вслух, – самое важное. При случае на него будут ссылаться. Это вроде ярлыка, который придется носить долго.