Шота Руставели - Витязь в барсовой шкуре

Мой ответ на то посланье — в том же миге послушанье.
В лике девы след рыданья. Вопрошаю: «Почему?»
Отвечает: «Не умею быть защитою твоею.
Непрестанно перед нею. Есть смущенье тут уму».

Мы вошли в пределы крова. На подушке, грозно снова,
Там сидит она, сурово смотрит, клонит гибкий стан.
Говорит: «Чего взираешь? Битвы день — ты это знаешь?
Или снова покидаешь? Или вновь в тебе обман?»

Гнев во мне, негодованье. Быстро я, храня молчанье,
Ухожу, и на прощанье, обернувшись, говорю:
«Ныне лик свой явит сила. Храбрость, что ль, во мне остыла,
Чтобы женщина учила, как сражать, что сотворю?»

Я замыслил убиенье. Отдал сотне повеленье:
«Приготовьтесь для сраженья». Был уж ночи поздний час.
Этой ночью схороненный, наш отряд поехал конный.
Через тихий город сонный. И никто не видел нас.

Был набег мой не напрасный. И вступил в шатер я красный.
Расскажу ли вид ужасный я свершенья моего?
С головой своей пробитой, там лежал жених убитый,
Мертвый, с кровью непролитой, хоть кричала кровь его.

Те мгновенья были кратки. Срезал я конец палатки.
И, ворвавшись, без оглядки, ноги спящего схватил.
Головой о столб. В могиле. Те, что двери сторожили,
Дивным воплем возгласили. Конь мой вскок, что было сил.

Целый строй летел за мною. Но покрыт я был бронею.
Меткой бью моей рукою тех, кто гонится во след.
Мчусь, как ветер по равнине. Вот уж я в моей твердыне.
Приходи кто хочет ныне. Я не ранен. Входа нет.

Я послал к моим дружинам весть: «Сижу в гнезде орлином.
Будем в действии едином. Приходите все сюда».
Те, что гналися за мною, ночью шли густой толпою.
Но, признав меня, без бою, отошли. Страшит беда.

В час, как мрак в рассвет сменился, я в наряд мой облачился,
На совет послов явился. Весть царя ко мне пришла.
Так гласило это слово: «Знает бог, что дорогого
Сына я в тебе родного видел. Ныне ж — бремя зла.

Для чего на дом мой чинный пролил крови ток невинной?
Если гнев не беспричинный, жаждал дочери моей, —
Для чего ж скрываться было? Ныне жизнь моя постыла.
Мне б твоя служила сила до конца преклонных дней».

Я послал царю посланье: «Царь! Из бронзы изваянье
Мягче, чем мое дерзанье. В смертных я огнях храним.
Пусть события плачевны. Будь судья, но будь не гневный.
Не ищу руки царевны. Солнцем я клянусь твоим.

Сколько в Индии есть тронов, знаешь ты. И власть законов,
Как вещанье громких звонов, говорит: «Наследник — я.
Край и край, где связь соседства, — знаю это с малолетства,
Чрез тебя мое наследство. Это собственность моя.

Я к твоей взываю чести. Говорю тебе без лести:
Сына нет, есть дочь. Невесте будет мужем и царем
Царь Хваразмша, — мне в замену что ж осталось? Эту стену,
Я, владыка правый, в пену обращу моим мечом.

Камни брошу я на камни. Дочь твоя? Дане нужна мне.
А нужна в удел страна мне. Вторю, Индия — моя.
Каждый, кто мое отнимет, он немедля кару примет.
Меч с земли его поднимет. Умертви. Но прав здесь я».

Весть отправил я с послами. Ум мой полон был углями,
Сумасшедшими огнями неизвестности томим.
Со стены смотрю в равнину. То узнал, что вдруг я стыну.
Но, узнав мою кручину, духом был несокрушим.

Там идут два пешехода. Я встречаю их у входа.
С ними шествует невзгода. Раб и скорбная Асмат.
Разметалась волосами. Кровь лицом течет струями.
Не приветными огнями, не улыбкой полон взгляд.

Вижу издали — с бедою. Дрогнул я и взят тоскою.
Восклицаю: «Что с тобою? Что несет огнистый час?»
Плачет горестным рыданьем. Чуть лепечет восклицаньем.
«Небо дышит наказаньем. Ополчился бог на нас».

Подхожу. Вопрос мой снова: «Что случилось с нами злого?
Если правда и сурова, говори». Рыданья вновь.
Скажет, вновь молчит, вздыхая. Бьется мука огневая.
Грудь моча и обагряя, со щеки струится кровь.

Наконец она сказала: «Для чего бы я скрывала?
Но тебе услады мало будет в повести моей.
Так имей же состраданье. И, узнав мое сказанье,
Прекрати мое страданье. Перед господом убей.

Как свершилось убиенье жениха, в одно мгновенье
Поднялось везде смятенье. Царь вскочил и оробел.
Чует, весть подходит злая. Кличет он тебя, взывая.
Дома нет тебя. Вздыхая, как о том он пожалел.

Тут ему промолвил кто-то: «Он проехал за ворота».
И умножилась забота. Царь сказал: «Все видно мне.
Дочь мою любил он, знаю. Пролил кровь, — несчастье краю.
Слишком четко понимаю. Было сердце их в огне.

Так клянусь же головою. Ту, кого зову сестрою,
Я, убив, землей покрою. Был о боге мой приказ.
Как же дочь она взрастила? В сети дьявола вместила.
Чем любовь их так прельстила? Смерть пред богом ей сейчас».

Царь чтоб клялся головою? Это редкость. И грозою
Он не медлит над виною. Клятву молвил, — вот удар.
Божий враг ту клятву слышит. Он к Давар той вестью дышит.
Даже в небе все расслышит эта Каджи властью чар.

«Брат мой клялся головою, что не буду я живою.
Эта весть идет толпою». Говорит она, стеня:
«Эта гневность беспричинна. Знает бог, что я невинна.
Пусть же знают, кем пустынна я, и кто убил меня».

Госпожа моя такая все была, как, убегая,
Видел ты, заря златая. Ткань волшебная к ней шла.
Тут Давар явила жало. Слов таких я не слыхала.
А, распутная! Немало ты, убийца, встретишь зла.

Ах, развратная ты сила! Жениха зачем убила?
Для чего ты погубила вместе с ним и кровь мою?
Не погибну я напрасно. Будешь мучиться ужасно.
И его, что любишь страстно, от тебя я утаю».

Тотчас руку налагала, и за волосы таскала,
И побоям подвергала, в кровь изранила Нэстан.
Стонет та, не видя света, и вздыхает без ответа.
Вся как в кровь и синь одета. Не залечишь этих ран.

Вот Давар терзать устала. Казни все в ней было мало.
Вмиг рабов она призвала. Каджи кликнула она.
Те носилки приносили, наглы, дерзки в грубой силе,
Солнце в скрытность поместили, и златая пленена.

Мимо окон тех, что в море смотрят, шествуют. В просторе
Скрылось солнце. Горе, горе! И промолвила Давар:
«Кто за то меня камнями не побьет? Сыта я днями».
Нож схватила. Кровь струями. Нанесла себе удар.