Шота Руставели - Витязь в барсовой шкуре

Я в них вызвал удивленье. Говорили восхваленья:
«Солнце, нам твое явленье день безоблачный сулит».
В город мы вошли красивый. Всюду красок переливы.
Стройной радостью все живы. Всяк одет там в аксамит.

Залечил свои он раны. Стал здоровый и румяный.
Конь под ним играл. И, рьяный, надевал уж он броню.
Снарядили мы галеры. Строй бойцов, и строй не серый.
Все бесстрашные без меры, все подобные огню.

Видеть их, — молиться богу. Приготовились в дорогу.
Вижу вражью я берлогу. Там готовы дать отпор.
Вот ладьи передо мною. Пнул одну своей ногою.
И покрыл ее волною. Плачут, словно женский хор.

Вот к другой я обратился, за перед ладьи схватился.
Каждый в море очутился. Убивал я их мечом.
Все другие устрашились. Поскорее в пристань скрылись.
На меня смотря, дивились. Был восхвален я во всем.

Вот мы к берегу пристали. На конях враги нас ждали.
В бой. Нам в битве нет печали. В схватке люб был мне Фридон.
Лев в сраженьи, ток прибойный, солнце ликом, пламень знойный,
Он сражался, тополь стройный, весь красиво разъярен.

Два двоюродные брата — в нем им гибель без возврата.
Были целыми когда-то, — пальцы рук им обрубил.
Двое их, ведет двоих он. В бое быстр, и в схватке лих он.
Каждый вражий витязь, — стих он. Каждый наш, — он весел был.

Прочь бежали их дружины. Миг не тратя ни единый,
Мы за ними, бьем их в спины. Камнем ноги пополам.
Кожу в шкуру превратили. Смерть мне, сколько изобилии.
Там какие клады были. Все сокровища их — нам.

Мы сразили вражьи рати. Все, что было, было кстати.
Наложил Фридон печати на сокровища врагов.
Двух зачинщиков раздора взял, и кровь их пролил скоро.
Обо мне как песня хора: «Божий тополь, свет лесов».

Воротились в град Фридона. Ото всех нам честь поклона.
Вторят: «В вас нам оборона». Ликованье и почет.
Как бойца и властелина, и меня и Нурадина
Вознесли. «В вас сердце львино. Кровь врагов еще течет».

«Царь Фридон!» — кричат солдаты. Мне: «Ты царь царей богатый!»
Все покорностью объяты. Вышний им владыка я.
В мрачном духе пребывал я. Роз румяных не срывал я.
Еще сказ им не сказал я. Повесть трудная моя.

По пространствам я зеленым раз охотился с Фридоном.
Мы цеплялись горным склоном. Мысом к морю шел тот срыв.
Мне сказал Фридон: «Охота — до крутого поворота.
Раз пришла. Я видел что-то. Вид который был красив.

Я спросил. Фридон ответил: «Помню, день был очень светел.
В море что-то я заметил. Утка ль там в морской волне.
Сокол что-то, вьется смелый. Я следил за точкой белой.
Шел мечтою в те пределы. Сам сидел я на коне.

Проезжаю так утесом. Сам дивуюсь я вопросом:
«Что так быстро под откосом по волне спешит морской?»
Я смотрел и я дивился. Смысл явленья не открылся.
Я понять напрасно тщился. Прыти я не знал такой.

«Зверь иль птица? Что такое поле меряет морское!»
Паруса трепещут в зное. Рулевой ладью стремит.
Я смотрю. Там в паланкине — словно месяц на картине.
На девятом небе ныне быть бы должен этот вид.

Дева, светов всех светлее. Что же дальше? Жду, немея.
Два раба, смолы чернее, на песке уж с девой той.
Длинны волосы густые. С чем сравню красы такие?
Блески молний сны пустые перед этой красотой.

В сердце дрогнуло томленье. Полюбил я то явленье,
Эту розу вне сравненья, что как будто сорвана. Мыслю:
«В скок пущу лихого моего я вороного.
Прежде чем достигнет слово, там я буду, где она».

С сердцем я своим не спорил. Вороного вмиг пришпорил.
В тростниках был шум. И вторил к валу вал. Простыл их след.
Все прибрежье озирая, вижу, гаснет там златая,
Путь свой к дали продолжая. Я горю. И где мой свет?

Вот какой был сказ Фридона. В сердце, там, где все спалено,
Новый вспыхнул пламень стона. Вниз я бросился с коня.
С прахом скорби я сравнился. Кровью щек я обагрился.
Смерть мне! Свет мой здесь светился, и горел — не для меня!

В сердце друга удивленье. Странно это поведенье.
Все ж в нем сильно сожаленье. Слезы капают из глаз.
Блещут очи жемчугами. И, как сын отца, словами
Ласки — светит мне лучами, чтоб смягчить мне трудный час.

Восклицает он, вздыхая: «Что сказал я, огорчая
Так тебя? О, доля злая! В этом был безумен я».
«Брось! Беда в том небольшая, — я сказал, — Луна златая,
Мой огонь. И, в нем сгорая, вот, скажу, в чем боль моя».

Все Фридону говорю я. Отвечает он, горюя:
«Стыд свой в разум не возьму я. Что такое я сказал?
Царь Индийский ты всесильный. Что ж ты путь избрал столь пыльный?
Трон тебе — дворец обильный, твой блестящий каждый зал».

Говорит: «Коль волей бога кипарис ты, пусть тревога
Ранит сердце, пусть в нем строго повернется лезвие, —
Сам о нас он порадеет, громы с неба он отвеет,
В горе счастье возлелеет, отведет свое копье».

Мы пошли домой в печали. Во дворце мы восседали.
Я сказал: «Из дальней дали я пришел к тебе сюда.
Ты один моя подмога. Нет таких других у бога.
Не страшна с тобой дорога. Ты мне светишь как звезда.

Ты горишь как свет жемчужный. В час тебя я самый нужный
Повстречал. Мы стали дружны. Дай теперь мне свой совет.
Что теперь мне сделать надо, чтобы ей и мне отрада
Засветилась светом взгляда? Ждать во мне уж силы нет».

Он сказал: «К тебе участье выражать — мне только счастье.
Ты мне свет среди ненастья. Царь Индийский, ты велик.
Долей счастлив я такою. Не сменю ее с иною.
Вот, стою перед тобою, раб и вечный твой должник.

Этот город путь-дорога кораблям. Их видим много.
Здесь им отдых и подмога. С ними много и вестей.
Даст их множество морское что-нибудь тебе такое,
Чтоб бальзам пролился в зное, как конец тоски твоей.

Моряков, бывалых в море, мы пошлем искать в просторе.
Мы развеять сможем горе, и узнаем, где луна.
А пока, скрепи терпенье. Не на вовсе же мученья.
Будет им и завершенье. Радость будет суждена».