Петр Алешкин - Богородица. Роман

Когда солнце поднялось высоко над горой Фавор, после селения Ендор одиночество Иоакима закончилось. Появились попутчики, которые, как и он, направлялись в Иерусалим. То он обгонял кого-то, то его обгоняли. Знакомые приветствовали Иоакима, он отвечал, старался не показать им своей грусти, беспокойства.

Ночевал он возле источника у подножья горы на зелёной лужайке возле густых кустов тамариска и дафны. Выбрал место под лавровым деревом, там, где трава ещё не пожухла, зеленела. Снял поклажу с ослов. Молодой стоял смирно, дышал тяжело, быстро. А старый был также спокоен, как утром. Будто и не было у него долгих часов пути. Иоаким привязал их к лавровому дереву так, чтобы они могли пастись на лугу и пить воду из ручья. Коза и старый осёл сразу же, как их оставил в покое Иоаким, уткнулись в траву, а молодой осёл угрюмо побрёл к воде. Но Иоаким попридержал его за верёвку, остановил, приговаривая и легонько шлёпая по шее ладонью:

– Погоди, охолони! Успеешь, напьёшься. Вода от тебя не убежит.

Неподалеку от дерева, под которым Иоаким свалил поклажу с ослов, остановилось несколько галилеян, видно, две-три семьи. Пожилые стали развьючивать ослов, а молодые шумно направились к кустарникам. Они нарубили веток, сделали кущи (шалаш), развели костёр и до глубокой ночи шумели и веселились. Почти до рассвета мелькали их тени у костра, доносились радостные возгласы.

На третий день пути, когда показалась вдали гора Елеонская, забелели среди масличных деревьев дома Вифании, дорога заполнилась людьми, торопящимися на праздник Кущей. И все либо несли и везли на ослах зерно, муку, масло, вино, ладан, либо вели с собой животных в жертву Господу. Те, кто победней, шли налегке, несли в жертву Господу горлиц и голубей. Но все были веселы, с радостным возбуждением приближались к Иерусалиму, предвкушая радостные семь дней в кругу друзей и знакомых. Праздник Кущей, установленный в честь сорокалетнего странствования евреев по пустыне Аравийской после избавления от плена египетского, был одним из трёх великих Иудейских праздников. И был он самым радостным из них. К этому дню все плоды земные убраны с полей и садов, народ освободился от тяжкого труда в полях и садах, мог отдохнуть, повеселиться.

Иоаким ночевал в Вифании у давнего знакомого своего Ахаза, который всегда покупал у него овец. Рано утром вместе с ним направился в Иерусалим, чтоб одним из первых прийти в храм, принести жертву. Ахаз взял с собой годовалого овна.

Спускались с горы Елеонской к раскинувшемуся внизу Иерусалиму среди возбуждённого предстоящим празднеством народа, среди шума, шуток, радостных возгласов. Ахаз пытался разговорить Иоакима, но тот отвечал односложно, неохотно. О покупке овец они ещё вечером договорились, тогда же рассказал Иоаким Ахазу об Анне, о стадах своих, которые приумножились весной, о пастухах. И теперь все мысли Иоакима были о первосвященнике Рувиме, об угрозе его. Прежний первосвященник, умерший в прошлом году, был сердоболен, добр, не напоминал Иоакиму о его бесчадии. А Рувим горяч, строг, жестокосерден. Забыл ли он о своих словах? Неужто опять при всех вспомнит о его бездетности? Неужто опять будет корить, ругать за неведомые грехи? На душе у Иоакима от таких мыслей было тревожно. Весь долгий путь тревога не оставляла его. И в Иерихонской пустыне, и на берегу Иордана, и в скалистом ущелье, и здесь пред лицом Иерусалима на горе Елеонской, когда уже виден храм, тревога жгла душу. Иоакиму казалось, что все, кого он встречал по пути, с насмешкой думали о нём, спрашивали себя, зачем он, Иоаким, идёт в храм, ведь жертву его первосвященник не примет. Думал так и тогда, когда его радостно приветствовали знакомые, расспрашивали об Анне, о приплоде в стадах. Ему казалось, что расспрашивают об Анне, о приплоде с умыслом, с намёком, с тайной усмешкой, мол, стада плодятся, а жена бесплодна.

– Иоаким! – вдруг услышал он возглас и поднял голову, обернулся. Оглянулся и Ахаз. Их догонял Анамеил, бедный, но насмешливый назареянин, который всегда подшучивал над Иоакимом. В руках у него была клетка с голубем. – А ты зачем здесь? Зачем проделал такой тяжкий для твоих лет путь? – громко и удивлённо спросил Анамеил.

Иоаким молча отвернулся от него и пошёл дальше. Прохожие стали оглядываться на них, прислушиваться. Заметив внимание народа к его словам, Анамеил продолжил насмешливо:

– Стареешь ты, Иоаким, на глазах стареешь. Память совсем ослабла. Зачем ты козу ведёшь? Отдай мне и возвращайся назад. Разве ты забыл, что Рувим говорил тебе на Пасху? Не примет…

– Закрой дверцу у клетки! – резко перебил Анамеила Ахаз. – Голубь улетит!

Анамеил поднял клетку с голубем к своему лицу, взглянул на дверцу.

– Закрыто.

– Не туда смотришь! – засмеялся один из прохожих, молодой человек с короткой чёрной бородой, идущий рядом со своим ослом. Смех его подхватили другие.

Анамеил опустил глаза на свою одежду и запахнул её.

– На праздник идёшь, – строго сказал ему Ахаз. – Хотя бы дыру зашил!

Анамеил отстал.

– Ты этим шутникам отпор давай, – взглянул Ахаз на Иоакима. – Они это не любят. Видишь, отстал сразу.

– С ними только нагрешишь больше, – вздохнул Иоаким.

Они вошли в ворота Иерусалима и направились к храму, где пред дверями святилища было ещё немного народу с жертвенными животными. Ахаз и Иоаким оказались среди первых. Иоаким выпростал из тряпок аккуратно завёрнутый в них острозаточенный нож, глядя сосредоточенно, как первосвященник Рувим, седобородый, сильный, строгий, одной рукой держит сосуд перед разверстой ножом шеей агнца, из которой обильно льётся в него алая кровь, а другой рукой макает в сосуд ветвь иссопа и кропит кровью жертвенник и роги кадильного алтаря. Кровь заколотого агнца иссякла, и Рувим уверенным привычным жестом выплеснул кровь из сосуда к подножью жертвенника всесожжений, а приносящий жертву с удовлетворённым лицом потащил в сторону обмякшего агнца, чтоб содрать с него шкуру. Иоаким подтянул за рога к жертвеннику упирающуюся ногами в землю козу и возложил одну руку на её голову между рогами, а другой, с ножом, приготовился заколоть жертву после краткой молитвы первосвященника. Рувим со строгим благоговейным лицом воздел руки к небу, глянул на содрогнувшегося от его взгляда Иоакима, опустил руки. Благоговейное лицо его стало жёстким.

– Это ты, Иоаким? – спросил он строго. – Разве я не говорил тебе, что жертва твоя не угодна Богу? Может, Анна твоя кормит грудью младенца, а я не знаю об этом? Почему ты молчишь? Почему не радуешь меня?

Иоаким стоял, опустив голову, перед первосвященником в зловещей тишине. Слова Рувима топором секли по его седому затылку.

– Для чего твои дары Господу, если ты не принёс чад Израилю? – громыхал голос Рувима. – Не нужна твоя жертва Господу! Уходи! – указал рукой первосвященник на выход из храма.