Василий Лягоскин - Анекдоты для богов Олимпа. Оглядитесь – боги среди нас!

– И кто… этот Карлсон…, и… почему… он живет… на крыше?…

Должна быть в женщине какая-то загадка. Например – где у нее талия?

У богини талия была; не такая, что ее могли обхватить две ладошки Зевса в облике французского императора, а настоящая, такая, что на ней мужские ладони помещались вольготно, даже могли погулять, сместиться чуть выше, или чуть ниже – где все было словно создано для него, для единственного мужчины в ее жизни. В какой-то момент Зевс понял, что правая ладогь уже не обхватывает нежного бедрышка; что она занята посторонним предметом, который неведомо как попал в потную, сейчас крепко сжатую длань французского императора. Богиня уже не возражала. Она ловко выскользнула из объятий Наполеона, прежде нерушимых, а теперь вместо трех конечностей использующих лишь две, из которых только одна была рукой. Жозефина первой и показала неведомую коробочку – у нее розового цвета, с какой-то забавной рожицей на корпусе. У самого Зевса коробка была черной, как и у брата. Она удобно лежала в ладони, и манила; буквально требовала своего хозяина нажать на одну из кнопок, которыми была усеяна лицевая сторона артефакта.

Первой решилась на эксперимент Жозефина. Она сидела сейчас на ложе, скрестив ножки по-турецки так хитро и вызывающе, что император опять возбудился – без всякого Грааля. А потом вздрогнул, и забыл про вожделение, когда нежный пальчик утопил кнопку и безмерно чужой, хоть и вполне милый женский голос возвестил из коробочки:

– Абонент находится вне зоны действия сети…

Последующий дни, месяцы и годы пролетели, как одно мгновение – для Зевса. Побежденный, подавленный император, был сослан на остров Эльба, где, конечно же, не мог вести жизнь, которая приличествовала бы человеку и богу, покорившему всю Европу. Но Зевсу было все равно – ведь Жозефину, точнее Геру, что так рвалась с ним в изгнание, русский государь не отпустил из Парижа. Он оставил ей дворец; повелел окружить бывшую императрицу почетом и уважением, но… ей ничего этого не было нужно. Ей был нужен любимый человек, вернее бог. И если встреча с ним в этой реальности была невозможна, значит… надо было быстрее устремиться в следующую! Через месяц после знаменательного свидания Жозефина, истинная императрица Франции, умерла. Скорее, сама отправилась в свое, отнюдь не последнее, путешествие – к новой встрече с возлюбленным богом.

А Зевс воспринял эту трагическую новость безучастно – в отличие от Наполеона Бонапарта. Земная сущность олимпийского бога металась в отчаянии; потом, победив слабость, вырвалась обратно во Францию, даже захватила Париж. Но того огня, что пылал в корсиканце с самого рождения, уже не было. Его вторая ипостась – бог-громовержец – безучастно наблюдала за собственными потугами; ничуть не огорчилась новому поражению и новому изгнанию. Теперь единственное, что грело сердце бога, была черная коробочка, с которой он не расставался.

И пришел день, когда он понял: «Пора!». Наполеон уже не вставал с постели, сотрясаемый ужасными приступами неведомой болезни. Что-то подобное когда-то очень давно испытывал Александр Великий.

– Яд, – безучастно размышлял Бонапарт, – опять яд. Надо успеть… успеть нажать на кнопку, прежде чем остановится сердце.

Палец уже не отрывался от этой кнопки – самой большой на коробке. Он готов был нажать на нее, когда сердце в груди вдруг забухало громко и медленно – словно колокол на колокольне главного храма Москвы, которую он когда-то повелел сжечь. Кнопка утонула в своем гнезде сама – прежде, чем палец императора сделал свое последнее осознанное движение. В комнату, где кроме умирающего Бонапарта был только старый, преданный слуга, сейчас разинувший рот в изумлении, ворвался жизнерадостный голос Сизоворонкина – бухгалтера и бога информатики:

– Здорово, громовержец! Живой еще! Если не помер, записывай. Ну, или запоминай, если записать не на чем: «Россия, город Рублевск, ресторан «Лагуна». Жду тридцать первого декабря – в Новый, две тысячи семнадцатый год. Точнее, ждем! Все – пока, мне еще столько звонков надо сделать…

Коробочка запищала долгими гудками, но великий император этого уже не слышал. Наполеон умер, улыбаясь, и совсем не страшась новой поездки в Россию. Ведь там, через двести лет, Гера – его абонент – точно будет в зоне действия сети…

Худенький чернявый паренек ловко увернулся от подзатыльника, которым его попытался наградить дружок-одногодок, которого обычно называли Хамом. И это было неудивительным – такой вот тычок, который сегодня не удался, был для него обычным делом. Прозвищем вместо имени обзавелись двое из четверки неразлучных друзей. Неразлучных, естественно, в свободное от домашней работы время. Годы, когда они были босоногими мальчишками, и с утра до вечера пропадали в колючих зарослях и пещерах, которыми был испещрен морской берег, пролетели удивительно быстро. От них остались разве что детские мечтания, да эти самые клички. Парня, что мечтательно смотрел на спокойное море, все называли Ноем. Этим унылым прозвищем его наградил все тот же Хам.

Мечтой юного пастуха – а он привычно пригнал невеликую отцовскую отару к морю – было стать мореходом. Причем, не таким рыбаком, которые с утра до вечера подставляли изъеденные солью плечи и спины безжалостному солнцу в своих утлых лодках, не уходивших от берега дальше пределов видимости, а… здесь его мечта спотыкалась о неизведанное. В своих снах паренек видел неведомые суда – громадные и прекрасные; с развевающейся над ними белоснежной кипенью облаков удивительно правильной формы. Потому он и ныл перед отцом, просясь в ученики к отцу Хама, старому рыбаку. На что неизменно получал в ответ:

– Не ной!

Так он и стал Ноем. Двое других приятелей остались с именами, полученными при рождении – Сим и Иафет. Они держались чуть позади Хама, и сейчас приветливо, а скорее как-то предвкушающе усмехались, явно намекая на очередную каверзу дружка, пропавшего из поля зрения пастуха. Ной резко повернулся, но поздно! Крепкие руки приятеля дернули его набедренную повязку к низу, и парень застыл под ласковым морским ветерком совершенно обнаженным. Иафет протяжно просвистел – удивленно, а больше того завистливо. Завидовать было чему. Настолько, что Ной горделиво развернул плечи, и одарил весь белый свет, который для него и его племени ограничивался островом средних размеров, словами, непроизвольно вырвавшимися изо рта:

– Доктор, мне шестнадцать лет, а у меня член длиной тридцать сантиметров. Это нормально?

– Конечно, нормально. В твоем возрасте все врут.