Дамир Соловьев - Русские писатели и публицисты о русском народе

13 февраля 1829 г.

…дай только нашей публике заметить, что ты хочешь говорить с ней о чем-нибудь полезном и серьезном, то увидишь перед собой одно пустое пространство. [122] Там же. С. 86.

25 сентября 1830 г.

Холера уже в Москве. Это известно официально. <���…> Итак, мы не на шутку готовимся принять сию ужасную гостью. В церквах молятся о спасении земли русской; простой народ, однако, охотнее посещает кабаки, чем храмы Господни; он один не унывает, тогда как в высших слоях общества царствует скорбь. [123] Никитенко А. В . Дневник. В 3 т. Л., 1955–1956. Т. 1. С. 93.

30 декабря 1830 г.

Истекший год вообще принес мало утешительного для просвещения в России. Над ним тяготел унылый дух притеснения. Многие сочинения в прозе и стихах запрещались по самым ничтожным причинам, можно сказать, даже без всяких причин, под влиянием овладевшей цензорами паники… Цензурный устав совсем ниспровержен. Нам пришлось удостовериться в горькой истине, что на земле русской нет и тени законности. Умы более и более развращаются, видя, как нарушаются законы теми самыми, которые их составляют, как быстро одни законы сменяются другими и т. д. В образованной части общества все сильнее возникает дух противодействия, который тем хуже, чем он сокровеннее: это червь, подтачивающий дерево. [124] Там же. С. 95.

21 марта 1832 г.

Недавно выслушал я прелюбопытную лекцию опытной психологии – у квартального надзирателя. Он пришел в канцелярию по какому-то делу. Я начал с ним разговор о предметах его звания. По его словам, величайший разврат царствует в классе низших чиновников, мещан и купцов, которые позажиточнее. Мой квартальный наблюдатель полагает этому две причины: необразованность и жажду роскоши. Каков! Не прав ли он? Молодая женщина, говорит он, спокойно продает себя за новую шляпку, платье или другое более или менее ценное украшение. Муж ее, с своей стороны, несет куда не следует свои деньги и здоровье. Опытные старухи стерегут молоденьких невинных девушек, увлекают их и бросают в объятия тому, кто даст за них дороже. [125] Никитенко А. В . Дневник. В 3 т. Л., 1955–1956. Т. 1. С. 115.

20 апреля 1832 г.

По сердцу и чувству мы, русские, богаче всех других европейских народов. Но по твердости духа мы ниже их: вот почему так много несообразности в наших страстях и понятиях. [126] Там же. С. 116.

15 февраля 1834 г.

Русь – покорная раба, до полусмерти забитая татарами и своими князьями, потонувшая в фатализме христианства, дух коего был подавлен буквою. [127] Там же. С. 137.

15 апреля 1834 г.

Нравственное бесчиние, цинизм обуял души до того, что о благородном, о великом говорят с насмешкою даже в книгах. Сословие людей, сильных умом, литераторов, наиболее погрязло в этом цинизме. Они в своих произведениях восхваляют чистую красоту, а сами исполнены нравственного безобразия. Они говорят об идеях, а сами живут без всякого сознания высших потребностей духа, выставляют в жизни своей самые позорные стороны житейских страстей.

Может быть, и всегда так было, но от иных причин. Причина нынешнего нравственного падения у нас, по моему мнению, в политическом ходе вещей. Настоящее поколение людей мыслящих не было таково, когда, исполненное свежей юношеской силы, оно впервые вступало на поприще умственной деятельности. Оно не было проникнуто глубоким безверием, не относилось так цинично ко всему благому и прекрасному. Но прежнее <���правительство> объявило себя врагом всякого умственного развития, всякой свободной деятельности духа. Не уничтожая ни наук, ни ученой администрации, оно, однако, до того затруднило нас цензурою, частными преследованиями и общим направлением к жизни, чуждой всякого нравственного самопознания, что мы вдруг увидели себя в глубине души как бы запертыми со всех сторон, отторженными от той почвы, где духовные силы развиваются и совершенствуются.

Сначала мы судорожно рвались на свет. Но когда увидели, что с нами не шутят; что от нас требуют безмолвия и бездействия; что талант и ум осуждены в нас цепенеть и гноиться на дне души, обратившейся для них в тюрьму; что всякая светлая мысль является преступлением против общественного порядка, – когда, одним словом, нам объявили, что люди образованные считаются в нашем обществе париями; что оно приемлет в свои недра одну бездушную покорность, а солдатская дисциплина признается единственным началом, на основании которого позволено действовать, – тогда все юное поколение вдруг нравственно оскудело. Все его высокие чувства, все идеи, согревавшие его сердце, воодушевлявшие его к добру, к истине, сделались мечтами без всякого практического значения – а мечтать людям умным смешно. Все было приготовлено, настроено и устроено к нравственному преуспеянию – и вдруг этот склад жизни и деятельности оказался несвоевременным, негодным; его пришлось ломать и на развалинах строить канцелярские камеры и солдатские будки. [128] Никитенко А. В . Дневник. В 3 т. Л., 1955–1956. Т. 1. С. 142–143.

21 июня 1834 г.

Русских везде в Германии, не исключая и Берлина, ненавидят. Знаменитый Крейцер сам сказал Калмыкову после взятия Варшавы, что отныне питает к нам решительную ненависть. Одна дама пришла в страшное раздражение, когда наш бедный студент раз как-то вздумал защищать своих соотечественников. «Это враги свободы, – кричала она, – это гнусные рабы!» [129] Там же. С. 147.

31 июля 1834 г.

Город [130] Архангельск (примеч. составителя). разделяется на две части: немецкую и русскую. Торговля в руках иностранцев <���…>.

Немецкая часть города отличается опрятностью и миловидностью домиков. Русские купцы живут в грязи и торгуют, как плуты. Пьянство в большом ходу. Губернатор жаловался, что у него нет ни одного чиновника, который не был бы вор или пьяница. Он должен наблюдать за ними, как за испорченными детьми. Чтобы они по возможности меньше пили, он старается их держать больше при себе, часто заставляет с собою завтракать и обедать. Кто не явился по приглашению, за тем уже приходится посылать дрожки, чтобы привезти хоть пьяного. Надо сначала его отрезвлять, а затем уже поручать ему дело. В случаях сватовства родственники невесты, наводя справки о женихе, уже не спрашивают, трезвый ли он человек, а спрашивают: «Каков он во хмелю?» – ибо первое почти немыслимо. Большинство и чиновников, и других городских обывателей коснеют в невежестве. [131] Никитенко А. В . Дневник. В 3 т. Л., 1955–1956. Т. 1. С. 153.

15 июня 1835 г.

Возвратились из-за границы студенты профессорского института. У меня были уже: Печерин, <���М. С.> Куторга-младший, <���А. И.> Чивилев. Калмыков приехал прежде. Они отвыкли от России и тяготятся мыслью, что должны навсегда прозябать в этом царстве рабства. Особенно мрачен Печерин. Он долго жил в Риме, в Неаполе, видел бо́льшую часть Европы и теперь опять заброшен судьбою в Азию. По словам их, ненависть к русским за границею повсеместная и вопиющая. Часто им приходилось скрывать, что они русские, чтобы встретить взгляд и ласковое слово иностранца. Нас считают гуннами, грозящими Европе новым варварством. Профессора провозглашают это с кафедр, стараясь возбудить в слушателях опасения против нашего могущества. [132] Там же. С. 172–173.