Филип Хук - Завтрак у Sotheby’s. Мир искусства от А до Я

И потом, им пришлась по вкусу склонность японцев произвольно «отрезать» часть композиции. У импрессионистов, в первую очередь у Дега, этот прием повышает реалистичность изображения, символизируя случайность и непредсказуемость обыденного существования. Лаконичность японской гравюры, заимствованная Дега, позволила ему воссоздать современную жизнь куда более убедительно, нежели воспроизведение мельчайших деталей, как того требовало академическое искусство. Приятельница Дега Мэри Кассатт пошла еще дальше. Некоторые ее гравюры конца XIX века можно принять за подлинные японские, которым она подражала.

Портрет Рафы Мэтр свидетельствует, насколько мод ными в Париже 1870‑х сделались японские сюжеты, интерьеры, костюмы и безделушки (Пьер Огюст Ренуар. Портрет Рафы Мэтр. Холст, масло. 1871)

Упрощение деталей, к которому тяготела японская техника, побуждало художников экспериментировать с плоскостями чистого, однородного цвета. Парижский художественный критик Теодор Дюре писал в 1886 году: «Пока во Франции не появились альбомы японских гравюр, никто не решался сесть на берегу реки и запечатлеть на холсте в непосредственной близости откровенно красную крышу, зеленый тополь, желтую дорогу и голубую воду». Все вышеперечисленное напоминает пейзаж Ван Гога. Ван Гог обожал японское искусство. Он владел коллекцией из более двухсот японских ксилографий и иногда изображал их на заднем плане своих картин; в первую очередь здесь приходит на память «Автопортрет с завязанным ухом». Кроме того, Ван Гога очаровывало графическое мастерство японцев, в особенности рисунки тушью Хокусая, выполненные тростниковым пером: Ван Гог виртуозно воспроизвел его приемы, изображая оливковые сады Прованса.

По мере того как XIX столетие близилось к концу, художникам в поисках экзотики приходилось уезжать все дальше и дальше. Восторг, испытываемый Гогеном в 1891 году от ярких красок и тихоокеанской атмосферы Таити, сравним с радостью первых ориенталистов от пребывания в Северной Африке. И он, и они наслаждались невинностью и нетронутостью новых земель и одновременно опасались, что посягающая на них европейская цивилизация в конце концов их погубит. К этим восторгам примешивался и привкус сексуального туризма, удовольствие оттого, что здесь царят нестрогие нравы и неизвестны моральные ограничения западной культуры. Таким образом, экзотика Таити внесла свой вклад в освобождение европейского искусства. На Таити Гоген достиг небывалой свободы в выборе композиционного и колористического решения, а она впоследствии оказала сильное влияние на развитие экспрессионизма в особенности и европейского модернизма в целом. Все это недвусмысленно отразилось на сегодняшней стоимости картин Гогена: рынок жаждет заполучить образчики его таитянского искусства куда более страстно, нежели ранние работы.

«Разумеется, каждую весну лондонцы испытывают здоровую потребность в пустой, бессодержательной живописи, – писал Джон Рёскин в обзоре Ежегодной выставки в Королевской академии в 1856 году, – вроде потребности в клубнике и в спарже. Мы не всегда хотим пребывать в философическом настроении… И это вполне оправданно, ведь это средство заново ощутить вкус к жизни. Вот только сообщество, берущее на себя исключительно удовлетворение этой потребности, должно смириться с тем, что рано или поздно станет неким подобием универсального магазина „Фортнем-энд-Мейсон“».

В XIX веке появились новые меценаты, требовавшие совершенно новых картин и создавшие международный рынок популярных предметов искусства, которые соответствовали этим новым тенденциям. То, что угождало вкусам публики в Мюнхене, чаще всего нравилось и в Лондоне, и в Париже, и в Риме: за исключением небольших местных специфических особенностей, во всех европейских странах, где промышленная революция и другие социальные изменения сформировали класс состоятельных людей, готовых тратить деньги на картины, художественные пристрастия почти не различались. Каковы же были основные черты этого нового вкуса? Теккерей в 1843 году приводит весьма проницательный анализ указанного явления:

«Героическое начало в искусстве низложено; вместо него художники обратились к трогательному, хорошо знакомому, привычному… Живописцы помоложе довольствуются сюжетами не столь возвышенными: изображением нежного чувства, тихой семейной идиллии, благопристойного свидания, разыгрывающейся в гостиной трагедии, гармонии за чайным столом… Такие сюжеты усваиваются столь же легко, сколь тосты с маслом за пресловутым чайным столом, в отличие от Прометея прикованного, Ореста в смирительной рубашке, тела Гектора, влекомого за колесницей Ахилла, или Британии в сопровождении Религии и Нептуна, вводящей генерала Томкинса в храм Славы».

Подобные сюжеты пользовались популярностью очень долго и не утратили своей привлекательности сегодня. Феномен, представленный этой новой «буржуазной» живописью, – торжество жанра, повседневных домашних сцен, зачастую изображаемых в привычном и даже банальном ключе. Художники – члены Королевской академии все еще отдавали предпочтение величественному, благородному полету фантазии, но реже и реже. Во второй половине XIX века жанровая живопись процветает: по всей Европе, от Лондона до Москвы, от Мадрида до Будапешта и Стокгольма, на официальных выставках вас окружали полотна, на которых матери покачивали на коленях сладеньких младенцев, розовощекие детки упоенно играли, часто с душещипательными собаками или кошками, которые вот-вот заговорят [см. выше раздел «Животные»], а пожилые джентльмены с увлажнившимся взором предавались воспоминаниям о днях юности в уютных интерьерах тех или иных питейных заведений.

Занимаясь жанровой живописью, художники нашли новые разновидности сюжетов, воплощавшие стремление публики к «трогательному, хорошо знакомому, привычному». Разрабатывая жанр, живописцы открыли для себя и с энтузиазмом предались дополнительному, специфически викторианскому наслаждению проникать в закрытую, частную жизнь художественными средствами. Предметом всепоглощающего интереса стала хранимая от посторонних глаз приватная сфера, а живописцы наперебой принялись состязаться в изображении домашних тайн, метафорически прильнув к замочной скважине. Любопытно, что пикантность подобных сцен лишь возрастала в глазах зрителей оттого, что живописцы переносили их в страны или эпохи, с которыми у современной им публики не могло быть непосредственного знакомства. Бульвер-Литтон писал об «узах, соединяющих нас с самыми далекими эпохами: народы, нации, обычаи погибают, Страсти же бессмертны!». Публика неизменно восхищалась, когда художники напоминали ей, что чувства и поступки отдаленного прошлого, в сущности, мало чем отличались от нынешних.