Филип Хук - Завтрак у Sotheby’s. Мир искусства от А до Я

Секрет продажи эротического искусства прост: всячески обращайте внимание потенциального покупателя на искусство, а не на секс. Не говорите ему: «Посмотрите, как соблазнительно скользит юбка, обнажая ее бедро». Скажите: «Это образец бескомпромиссного реализма». Или: «Чудесная, ироничная визуальная деконструкция принципов нашего консьюмеристского общества».

Картина или графическая работа Делакруа, навеянные его первым африканским путешествием 1832 года, рисунок Ван Гога, изображающий вид Прованса и выполненный японским тростниковым пером, таитянское полотно Гогена – это чрезвычайно популярные произведения искусства, созданные тремя художниками из числа тех, что сейчас пользуются высочайшим спросом на рынке. Почему? Потому что экзотика хорошо продается. Публика восторженно принимает художников, черпающих вдохновение в странствиях по далеким или малоизвестным уголкам планеты и переплавляющих его в образы, способные потрясать, забавлять, порождать перемены, возбуждать сладострастие, вызывать удивление или благоговение.

Начиная с XVI века целью паломничества художников была Италия, поскольку там они могли одновременно увидеть совершенно иные пейзажи, насладиться иным светом, воспринять иные обычаи и приобщиться к идеальным критериям красоты. Затем, в начале XIX века, европейцам стали постепенно открываться Северная Африка и арабский мир. Пионеры ориентализма, такие французские живописцы, как Делакруа и Теодор Шассерио, будучи романтиками, испытали на себе обаяние Востока и отправились туда в поисках приключений, обнаружив бездонный кладезь новых, ярких сюжетов и тем для последующих поколений европейских художников. В середине XIX века западному миру предстала Япония с ее удивительным национальным искусством, оказавшим сильное влияние на европейский модернизм. А в конце XIX века на Таити переезжает Гоген, в очередной раз пытаясь вдохнуть новые силы в уставшее, исчерпавшее себя европейское искусство, познакомив его с образцами наивного, исполненного жизненной энергии, яркого примитивизма.

Италия стала первым источником экзотических сюжетов, по крайней мере для жителей Северной Европы. «Чем можно наслаждаться, путешествуя по Италии?» – задавал вопрос Стендаль в октябре 1824 года и сам же отвечал на него: «Чистым, прозрачным воздухом, великолепными пейзажами, „a bit of a lover“ [в оригинале написано по-английски], прекрасной музыкой, прекрасными картинами, прекрасными церквями, прекрасными скульптурами».

Для художника все перечисленное имело свою привлекательность. В XVI–XIX веках живописцы из Северной Европы нескончаемым потоком пересекали Альпы, направляясь в Рим, ибо там, по их мнению, они могли проникнуться духом Античности и узреть чудесные ландшафты, а значит, обогатить и усовершенствовать собственное искусство. Некоторые художники возвращались домой, пробыв в Италии совсем недолго, иные задерживались дольше, чем намеревались поначалу, многие за время своей художественной карьеры ездили в Италию постоянно, а находились и те, кто, не в силах противиться ее обаянию, переселялись туда навсегда. В поток европейцев, стремившихся в Италию, влились и молодые люди, совершавшие «гранд-тур», причем многие из них возвращались на родину не только пережив возвышающее душу соприкосновение с образцами античного и ренессансного искусства, но и увозя с собой на память о близком знакомстве с итальянской культурой его оригиналы.

Французские живописцы, в том числе награжденные ежегодно выделяемой правительством Римской премией, приезжали в Италию ради ее чудесных пейзажей. Подобную моду ввел Клод Лоррен, создавший образ Италии, которому предстояло на двести лет завладеть воображением европейцев. Его напоенные светом, идеализированные облики Римской Кампаньи превратились в своего рода бренд, имидж, с легкостью воспроизводимый и тиражируемый посредственными художниками в пейзажах, которые изображали их собственные страны – Голландию, Бельгию, Англию. В начале XIX века в Италию прибывает все больше немцев и скандинавов, особенно датчан. Можно изгнать датчанина из Дании, но нельзя заставить датчанина забыть о Дании, даже если он пишет виды Италии. Итальянские пейзажи кисти Рёрбю, Эккерсберга, Лундбю абсолютно неповторимы: Римскую Кампанью они писали так, словно ее освещают лучи неяркого копенгагенского солнца. Даже в ХХ веке художники по-прежнему стекались в Рим, во Флоренцию, в Неаполь и, конечно, в Венецию (на рубеже XIX – ХХ веков в Италии побывали Буден, Уистлер, Сиккерт, Ренуар и Моне). Итальянские сюжеты до сих пор не утратили привлекательности для художников. Потенциальные покупатели всегда живо реагируют на упоминание о том, что предлагаемый им пейзаж изображает вид Италии. Они осознают, что, покупая итальянские пейзажи, приближаются к некоему «золотому стандарту».

Третья причина, по которой Стендаль, красноречиво переходя на английский, предлагал совершить путешествие в Италию («завести любовницу» – «a bit of a lover»), также была достаточно убедительной в глазах жителей Северной Европы. Там бытовало убеждение, будто жаркий климат делает итальянок сладострастными и потому весьма и весьма податливыми. Байрон, разумеется, соглашался с этим, заявляя:

С тех пор многое в Италии изменилось, в частности получили распространение кондиционеры.

Первые художники, побывавшие в Северной Африке, обнаружили цивилизацию, которая почти не испытала влияния западной культуры; ее красочность, экстравагантные одеяния и странные обычаи подарили живописцам множество новых сюжетов, и те с энтузиазмом принялись украшать ими стены парижского Салона. Первое поколение этих художников, которые обрели известность под именем ориенталистов, видело себя в роли наблюдателей и репортеров и запечатлевало в мельчайших деталях разыгрывавшиеся перед ним повседневные сцены. «Я воистину попал в удивительнейшую страну», – писал Делакруа из Танжера в 1832 году. Далее он отмечает яркость света, насыщенность цветовой гаммы, живописность апельсиновых рощ и ритм жизни, совершенно отличный от западного. «Пожалуй, им трудно понять непринужденность, проявляемую европейцами в общении, и то неуемное желание обрести новые идеи, которое заставляет нас вечно странствовать, нигде не задерживаясь подолгу. А если мы достигли предела того, на что способна развитая цивилизация? Во многом они ближе к природе, чем мы. У нас есть наука, но мы заплатили за нее утратой благодати».