Анатолий Курчаткин - Через Москву проездом

Гаврилов познакомился со своей женой на танцах в парке Горького, прожил с нею четырнадцать лет и ни разу за это время не пожалел, что пошел тогда провожать и назначил свидание. Люся была золото, а не жена, по современным меркам – так вообще ей цены не было: не курила, за тряпками не бегала, кулинарий не признавала, стряпала сама и любила стряпать, все носильное – трусы, майки, рубашки, кальсоны, ну и так далее – стирала на руках, а в прачечную сдавала только постельное, да при этом номерки на уголках светились у нее всегда как новенькие – всегда, в общем, лицом к семье обращена была, а не наоборот, душа в душу жили – вот точно, какая б пора в жизни у них ни шла. А пора была всякая. И в коммуналке обитали, соседка каустическую соду им в кастрюли на плите сыпала, и без денег сиживали, да не день, не неделю, а месяцы – его, когда Надька родилась и не до учебы стало, со стипендии сняли, а у нее, у медсестры, какая зарплатишка, и болел он, влежку в радикулите лежал, горшки она за ним возила… – ну, словом, досталось. Другая, глядишь, такие б истерики ему выдавала, повеситься бы рад был, а она ничего, никаких тебе эксцессов, только когда уж невмоготу случалось, вздохнет, дух переводя, да скажет: «О-хо-хоюш-ки-хо-хо, когда уж и у нас, как у людей, будет…» 3а четырнадцать лет много у них что изменилось: был Гаврилов студентом, стал начальником участка, жили в коммуналке, имели из обстановки один шкаф из комиссионки да кровать с панцирной сеткой, заимели квартиру двухкомнатную, тридцать два квадратных метра, обзавелись гарнитуром румынским, со стенкой и тахтой на колесиках, Надька вот родилась, выросла, двенадцать лет исполнилось…

Тут-то, когда дочке исполнилось двенадцать, когда уж пошла у нее своя, самостоятельная жизнь, все больше стала она норовить с подругами да подругами, у жены Гаврилова и начались всякие странности.

То, глядишь, ляжет она на софу, руки за голову, глаза в потолок, и лежит час, лежит два, с места ее не своротишь, а в ванной уж второй день белье замочено, захочешь душ принять – хоть к соседям беги. А то вдруг кипу иностранных журналов откуда-то притащит, «Мадемуазель» называются да «Плейбой», да еще по-другому, и сидит листает их, а что понимает? – не по-русски же написано, картинки только смотрит – как неграмотная какая.

И нет-нет да стала она донимать Гаврилова жалобами:

– Что-то мы, Петя, скучно как-то живем.

– Это как это скучно? – не понимал он. – Живем, ну и живем… на работу ходим… отдыхаем… телевизор смотрим, в кино бываем…

– Ой, да ну кино что, пришел – и лупи глаза. Никакого развития, одно потребление, – говорила жена.

Гаврилов выписывал «Неделю», читал про науку, технику и сенсации, а жена читала все, от названия до адреса редакции, – и нахваталась.

– Какое тебе развитие нужно? – опять не понимал Гаврилов. – Ты ребенок, что ли? Это ребенок развиваться должен, вон Надька наша, а ты-то что?

– Ой, ну не так я сказала, ну не так, – виновато раздражалась жена. – С пользой же все должно быть, со смыслом. Ты вот мясо любишь, да с перцем, да с луком, а на ночь же наедаться не станешь?

– Ну, Люська, ну несешь! – изнемогал Гаврилов. – Мясо приплела… рыбу еще давай! Треску с камбалой. Или палтус. Я их тоже люблю.

Но он жил с женой уже четырнадцать лет, знал, что так просто слово она не скажет, и, поразмыслив, купил билеты на американский балет на льду в Лужники и на французскую эстраду в киноконцертный зал «Октябрь». И когда жена оделась в свое лучшее вязаное, горчичного цвета платье, красиво обтягивавшее ее фигуру, а он сам – в кожаный мягкий пиджак, который она купила ему как-то с рук, а он его почти и не вынимал из шкафа, да когда они разделись в гардеробе и пошли под руку по фойе, сверкающе отражаясь в зеркалах с ног до головы, ему это неожиданно весьма все понравилось, и он даже укорил себя, что раньше, привыкнув еще в молодости беречь копейку, не ходили вот так-то: торжественно себя чувствовал, приподнято, как на празднике, или будто тебя на торжественном заседании в честь 7 ноября в президиум выдвинули. И приятно ему было, на виду у многих людей, глядящих на них, как и они сами глядели да оглядывали, идти с женой: Люся у него была высокая, туготелая, с румяным крепкощекам лицом, мыла волосы ромашкой, и они у нее имели совершенно соломенный цвет.

Американцы, гоняя по льду, стреляли из пистолетов, ездили с какими-то надетыми на голову кочанами; сталкивались нарочно и падали, а один кочан с юбочкой выбежал со льда, побежал по лестнице, сел на колени мужчине на крайнем сиденье, обнял его и поболтал, будто бы от чрезвычайной радости, в воздухе ногами. До Пахомовой с Горшковым, в общем, далеко было. И Гаврилов уж пожалел, что купил билеты подряд, с несколькими всего днями в промежуток, однако французы вознаградили за все: так пели, так играли – ноги сами собою подпрыгивали. Жена хлопала в ладоши, будто они были казенные, смеялась исковерканной русской речи французов до икоты, и, поглядывая на нее, сам донельзя довольный, Гаврилов думал о том, что Люся, как всегда, права – скучно они, в самом деле, живут: телевизор все да телевизор, ну по грибы летом сползают раз-другой, и все, все развлечения. Это от прежних времен осталось; Надька малой была, придешь с работы, туда-сюда с ней – и все, ночь уж, да денег не хватало – он левую работу все прихватывал, Люся на полторы ставки бегала, уколы делала… а теперь что, теперь живем, хлебай не хочу – вот же она, жизнь, какая…

И когда через две недели культорг в цехе предложил Гаврилову, как начальнику участка – самые лучшие билеты на польскую эстраду, Гаврилов их тут же, не раздумывая, взял и целый день, пока работал – проверял в своей конторке поступившую документацию, ходил по участку между станками, сидел на совещании у начальника цеха, – чувствовал себя словно именинником, и билеты, лежавшие во внутреннем кармане поношенного рабочего пиджака, будто грели его.

Жена идти на концерт отказалась.

– Да ну что это, –сказала она, пряча глаза от Гаврилова, – недавно только ходили, что опять-то.

– Да ты что! – не поверил своим ушам Гаврилов. – То ж другое. То ж французы были, а это поляки – разница же!

– Да уж разница, – так же все не глядя на Гаврилова, пожала плечами жена. – Те французы, эти поляки, а музыка одна – что у тех, что у этих. Опухнешь каждую неделю ходить на них.

– Ну, ты!.. – только и смог выговорить Гаврилов.

Ему от негодования перехватило горло. – А для кого же я эти билеты, извини, доставал! – закричал он, когда горло ему отпустило, размахивая в воздухе сложенной пополам синей бумажной полоской. – Я для себя, что ли?! Мне это, да, жить скучно стало, на «мадемуазелей» да «боев» потянуло?! Что ты со мной делаешь, а?

– Тише ты, тише! – испуганно заоглядывалась на дверь жена. Они были на кухне, а рядом, за стенкой, в комнате сидела, делала уроки дочь. Как и всякие прожившие столько лет вместе супруги, Гаврилов с женой, случалось, ругались, повышая друг на друга голос, но при дочери никогда этого не делали, укрепляли себя: девочка все-таки, несмышленыш – мало ли как все это осядет в ней.