Анатолий Курчаткин - Через Москву проездом

– Тише, да, я – тише! – сдавленным голосом сказал Гаврилов, подошел к двери и с силой захлопнул ее, так что зазвенело вставленное в середину стекло. – Я – тише. А ты мне, понимаешь ли, тут устраивать будешь… тебе можно!

Жена достала его со своего места руками, положила их ему на плечи и, вся наклонившись вперед, потянула к себе.

– Обиделся, – сказала она, с любовью заглядывая ему в глаза. – Ну что ты обиделся, Петушок? На что обижаться-то? Ну не так я сказала – так подумаешь! А билеты я тебя что, заставляла покупать разве?

– Нет, не заставляла, – размякая от ее ласки и виноватясь уже перед ней тоном за свой крик, сказал Гаврилов. Характер у него был податливый – не мягкий, но без железной крутой твердости, и легко обминался чужой волей. – А только я для тебя делал… ты ж говорила…

– А чего ж ты именно на концерты решил? – посмеиваясь, спросила жена.

– А куда еще? – недоуменно вскинул брови Гаврилов. – В кино ты, говоришь, – потребление, не устраивает тебя…

– О-хо-хоюшки-хо-хо… – сказала жена свое любимое присловье, разомкнула руки на шее Гаврилова и пошла к плите, у которой до того, в ожидании прихода Гаврилова с работы, возилась, готовя на ужин сырники со сметаной. – А концерт чего, Петя, – то же потребление. Пришел, посмотрел, послушал – ушел… Общение нужно. Интересные люди нужны. Чтобы с ними интересно было. Чтобы обогащаться от них. Почему у тебя интересных людей в знакомых нет?

Гаврилов помолчал.

– Что значит – интересных? – вновь наливаясь яростью, чувствуя, как щеки у него прямо отяжелели от нее, спросил Гаврилов. – Что ты подразумеваешь под этим? Сашка Охлопкин что, не интересный?

Сашка Охлопкин был его друг по институту; после института, пока Гаврилов барахтался в своей семейной жизни, сбивая из молока масло, чтобы прочно стать на ноги, объездил полстраны, работал в Норильске, Магадане и даже в Ташкенте умудрился и знал бесконечное число разных историй, а также анекдотов – мог проговорить один целый вечер и не дать никому другому рта раскрыть.

– Ой, да ну что ты со своим Охлопкиным, – сказала жена от плиты. – Какой он интересный, твой Охлопкин? Он разве личность? У него разве что свое есть? Балаболка он. Нахватался, по миру ездючи, теперь и мелет. Интересный – кто личность, индивидуальность. Вот у меня в юности знакомый был – так он бритвы глотал.

– Как это он их глотал? – мрачно спросил Гаврилов.

– А как, очень просто: возьмет, разжует и проглотит.

– Бритвы глотал – выходит, он уже интересный был?

– А что ж. Конечно. Особенный был, выделяющийся.

Жена стала снимать со сковороды золотящиеся, в лопающихся горячих пузырьках масла сырники и складывать их на тарелку, а Гаврилов сел на табуретку к окну, через стол от жены, и сказал, усмехаясь, с угрюмостью:

– А он их не глотал, между прочим, должен тебе сообщить. Он их за ворот клал.

– Ну? – посмотрела на него жена. – А ты-то откуда знаешь?

– А кто их у тебя глотал-то? – все так же усмехаясь, спросил Гаврилов. – Не помнишь?

Жена ошалело уставилась на него – и так и зашлась в смехе.

– О-ой! – стонала она. – О-ой!.. Да ведь это ж ты был… это ж ты… ну да!

– Жевал я их! Ну дала!.. – тоже вслед ей хохотал, не мог сдержаться Гаврилов. – Жизнь мне не дорога, что ли… Ну дала!

– Так погоди, – сказала жена, насмеявшись. – А ты ж мне рот открывал, показывал – у тебя там полно осколков сверкало. До сих пор помню – прямо дрожь брала.

– Рот помнит, а чей рот – не помнит, – с некоторой обидой, все еще похохатывая, сказал Гаврилов. – То, Люся, конфетная фольга была. Нарвешь ее мелко, бритву за ворот, а ее в рот.

– Ну вот видишь, – сказала жена, шлепая на шкворчащую сковороду новую партию сырников. – За то я тебя и полюбила.

Дверь приоткрылась, и на кухню со смущенно-любопытствующим лицом внырнула дочь.

– Ой, а чего это вы так тут смеетесь? – склоняя голову к плечу, с хитро-неловкой улыбкой, словно застала их за каким-то недостойным делом, спросила она. Ей тоже хотелось приобщиться. И неловко было, стеснялась этого – и хотела.

– Ой, Надька, тебе этого не понять, – махнула рукой жена. – Давай иди руки мой, за стол садимся.

Ну и все, так на приходе дочери тот разговор и закончился, Гаврилов потом больше не поднимал его, а на другой день продал билеты тому самому своему другу Охлопкину, который теперь работал мастером в его же цехе, на другом только участке. Однако нет-нет да и всплывал он, тот разговор, в памяти, и словно бы что-то посасывало тогда в груди – нехорошо так, мозжаще, словно бы ранка там какая открывалась и подтекала гноем…

2

Стоял октябрь, мать писала Гаврилову из Первоуральска, что прошлое воскресенье последний раз ездили с отцом и Михаилом, старшим братом Гаврилова, на огород – теперь вся картошка выкопана… а подшефный заводской совхоз в Подмосковье все еще ковырялся в земле, с участка у Гаврилова было снято пять человек, и в субботы партком организовывал массовые выезды с оркестром и транспарантами. От одного выезда Гаврилов увильнул, а на второй угодил.

Поле, одним боком взбиравшееся на холм, а другим полого спадающее к его подошве, убегало рядками пожухлой картофельной ботвы нескончаемо далеко, на других полях, когда ехали сюда на автобусах, виделись комбайны, трактора с картофелекопалками, на их долю никакой техники не досталось – копали лопатами и выгребали заматерелые, налившиеся силой клубни из черных, темных обиталищ руками. Земля была сырая, размокшая, копалось тяжело, вывернутый ком не рассыпался, и каждый клубень приходилось выдирать из него. Часа через два после начала работы пошел дождь, мелкий, реденький, но скоро все-таки все промокли, замерзли и оставили лопаты, потянулись к обрыву забетонированной водосборной канавы у края поля, где уже кто-то разложил неизвестно из чего два костра, сбросились там по рублю и отрядили молодежь в село за согревающим. Гаврилов был рядовой, ни за что не ответственной рабочей единицей, и он наслаждался этой возможностью расслабиться, не командовать, не приказывать, а просто работать.

У костра он устроился рядом с Охлопкиным. Они объединили свои домашние припасы, прикрыли их, В ожидании гермесов из сельпо, чтобы не намокли, полиэтиленовыми пакетами, сидели, трепались о том о сем, и тут к ним пристроился Шамурин – крепкий круглоголовый мужичок с черной, в охват всего лица курчавой бородой, начальник участка из соседнего инструментального цеха. Гаврилов не был знаком с ним, а с Охлопкиным они, оказывается, были накоротке.

– А я тебя знаю, – сказал Шамурин Гаврилову сразу на «ты», когда выпили – и зажевали, захрустели огурчиками, зачавкали помидорами, захлюпали фруктовой водой из горлышек. – Я на тебя давно внимание обратил – это твой ведь участок за организацию труда первое место по заводу держит?