Анатолий Курчаткин - Через Москву проездом

А вспомнив о бюллетене, она вспомнила и все утро, эту женщину вспомнила, машиниста на рельсе, милиционера с двумя взятыми им из толпы мужиками…

– А почему ты на бюллетене? Заболела? – Муж остановился посередине комнаты и смотрел на нее.

– Да нет. Не заболела. – Элла заправила постель, села на тахте и стала раздеваться. – Я на работу пошла, стою жду электричку, а тут дура какая-то, моих лет… вылазит из-под платформы…

Целый день она не вспоминала об этом, утром немного, а потом все напрочь забылось; никому и не рассказала о виденном как следует, и теперь вот просилось наружу.

– Это ж надо, а… А машинист что? – Муж сходил, выключил телевизор, выключил верхний свет, зажег кованое бронзовое бра над тахтой и стал раздеваться.

– А машиниста-то так всего и выполоскало. Стоит, держится за платформу, за край, и еле стоит, видно.

– Ну и ну, – сказал муж, качая головой. – А дура ведь, в самом деле.

Он лег рядом с Эллой, натянул одеяло, повернулся к ней и вдруг отстранился.

– Слушай-ка! – сказал он, приподнимаясь над ней на локте. – Забыл совсем. Тут я, как с работы приехал, Генку из двенадцатой встретил, ты у них пятьдесят рублей занимала?

– Занимала, – сказала Элла с закрытыми глазами.

– На что? Что у нас, денег не было?

– Вот именно, – буркнула Элла, – не было.

Муж помолчал, переваривая сказанное, и потом покашлял.

– Ну так отдай, раз занимала, чего не отдаешь? Что говорить о нас будут, думаешь?

– Именно что думаю, ты не думаешь. – Элла лениво разлепила глаза и покрутила пальцем у виска. – Машине нашей, думаешь, не завидуют? Гарнитуру нашему? А я деньги займу – нас и пожалеют.

– Чепуха, – пробормотал муж, ложась. – Полная чепуха.

Элла хмыкнула.

– Именно что чепуха: пошла да заняла – всех трудов. А эта-то, – сказала она, – что под поезд-то… в пальто таком… дорогом, импортном, в магазине и не достанешь, что, спрашивается, заставило…

Муж снова повернулся к ней, пододвинулся и стал трогать ее, водить по ее телу рукой – ласкать. Элле не хотелось ничего, все в ней спало после того, с Эдиком, и она сбросила его руку.

– Я тебе про что рассказываю, а ты с чем?

– Да это что и говорить… это ж надо такое! – сказал он и снова стал водить по ее тайным, самым чувствительным местам и целовать в шею, и она стала уступать мало-помалу, что-то шевельнулось у нее в глубине и стало разгораться, разгораться, она еще рассказывала про нынешнее утро, про то, как милиционер записывал показания, как приехала санитарная машина, но уже все дальше и дальше отплывала от берега, уже плыла, качалась уже на легкой, убаюкивающей, кружащей голову волне и, сдаваясь, вконец уступая, только сказала еще:

– Плохо, видно, жила.

* * *

Сама она жила хорошо.

ДЕСЯТИКЛАССНИЦА

1

Остановка автобуса была напротив Иришиного дома. И когда Наташа по скрипнувшим ступеням сошла на морозно захрустевший под ногами утоптанный снег и посмотрела на окна ее квартиры, по яркому полному свету в обоих окнах, по движущимся теням на занавесках она определила, что квартира сестры полна уже народу.

Дверь ей открыла Света, одна из давних, еще со школы, подруг Ириши, бывшая нынче в черно-смоляном, завитом парике, очень шедшем к ее бледно-розовому, с нежной тонкой кожей лицу.

– Салют, – коротко сказала она Наташе, впуская ее в квартиру, и ушла в комнату, подрагивая бедрами под длинным, до лодыжек, красно-фиолетовым платьем, туго натянутым на спине и с просторными рукавами-буф.

Сама Ириша была на кухне – стояла, прислонившись к косяку заклеенной на зиму балконной двери, курила и разговаривала с Парамоновым, обросшим до глаз густой, кудрявой каштановой бородой. Она была в голубом, послушно обтекавшем ее изящную хорошую фигурку модном сейчас комбинезоне, белом с желто-кофейными кругами батнике под ним и со своей тяжелой из-за длинных густых волос, поднятых на шее наверх, женственной прической в этом мужском почти костюме была, показалось Наташе, еще лишь более женственной и по-женски прелъстительной,

– Ну, так и что же они, эти ваши лазоходы, что они такого поразительного сделали, практически вот? – спрашивала она.

– Не лазоходы, а лазоходцы, во-первых, – поправлял ее Парамонов. – Во-вторых, что мне еще добавить более поразительного, Ирочка? У вас, у женщин, самый преконсервативный склад ума, вас тычешь носом – брито, а вы – стрижено!

Из комнаты доносился перезвяк раскладываемых на столе ножей и вилок, звон рюмок, невидимый Наташе, чертыхался, громыхая своим большим крепким голосом, словно в груди у него ходили по листам толстого железа, Столодаров, открывая бутылку; пробка наконец вылетела из горлышка с тугим звонким чмоком.

– При-ве-ет! – сказала Наташа, раздевшись и входя на кухню.

Они обнялись с сестрой и поцеловались в щеки, Парамонов, картинно склонив голову к плечу, взял Наташину руку, подержал ее мгновение поднятой, а затем поцеловал, общекотав своей мягкой приятной бородой.

– Честь имею! – сказал он, улыбаясь глазами.

– Натанька! Мое – вам! – крикнул, вскинув руку с зажатым в ней консервным ножом, Маслов. Высокий, гибкий, в отлично сшитом бежевом костюме, с быстрыми ловкими движениями и такими же быстрыми, ласковыми, впрочем, глазами, он стоял у обшитого пластиком кухонного стола в углу, возле умывальника, и открывал банки с кабачковой икрой. – Натанька! Как вы насчет тайн, которые рядом с нами?

– А! Это вы о лазоходцах? – спросила Наташа. – Я слышала сейчас – Борис говорил. Но я ничего не знаю.

– И она тоже ничего не знает, – сказал Парамонову Маслов, показывая консервным ножом на Наташу. – Теперь тебе ясно, кто тормозит движение человеческого прогресса?

– Сестры Бельковы! – затягиваясь сигаретой, со смехом сказала Ириша. – Натанька, если б мы с тобой все знали, человечество давно бы уже жило на Луне.

Маслов захохотал, продолжая открывать банку, открыл, сбросил зазвякавшую крышку на стол, бросил следом нож и, отряхивая одна о другую руки, повернулся.

– Ну, слава богу, что вы не знаете. Не хватало еще только на Луне, под колпаком, сидеть. Лучше уж все-таки здесь, на Земельке.

– К чертовой матери пропадем скоро со своей Земелькой, – сказал Парамонов. – Не помню, когда речную рыбу в магазине видел.

– Сестры Бельковы! – поглядел поочередно на Иришу, потом на Наташу Маслов. – Вы еще не совсем эмансипировались?

Наташа засмеялась, не выдержав, в ожидании того дальнейшего, что – она не знала, что именно, но непременно смешное, судя по многозначительности вступления, – собирался выдать Маслов, Ириша с поднесенной к губам сигаретой сказала, пожав плечами:

– Смотря что, Алик, ты имеешь в виду.

– Тарелки, – ответил Маслов, и Наташа прямо подавилась смехом. – Да не летающие, – махнул рукой Маслов, и тут уж Ириша тоже улыбнулась. – Я как мужчина могу есть и из банки, но вы-то как? Вам, наверное, надо в какую-нибудь красивую посудину это все вывалить?