Анатолий Курчаткин - Через Москву проездом

Он тоже увидел меня, прилипшего к стене, и на мгновение шаг его осекся, но потом направился, только он стал забирать в сторону, все дальше от меня, и достал руки из карманов.

Я оторвался от стены.

– Простите… – сказал я.

Он ничего не ответил и не повернул головы. Он еще не поравнялся со мной, а я произнес свое «простите» слишком тихо – он мог и не услышать.

– Простите! – крикнул я, становясь ему на дороге.

– Ну? – спросил он растерянно. – Что такое?

– Здесь был почтовый ящик, – сказал я. – Хотел опустить письмо, а теперь его нет.

– Ну и что? – хмуро сказал он. – Я вам что – найду его, что ли? Перенесли куда-нибудь, ищите другой.

– Нет другого! – закричал я в отчаяние. – Нет! Понимаете? Поймите меня, прошу вас… Я обошел весь город и не нашел ни одного!

Мужчина потянулся к кепке. Он сдвинул ее на затылок, и стали видны глубокие впадины его светлых настороженных глаз.

– В самом деле – почтовый ящик вам?

– Ну господи, – пробормотал я.

Мужчина снова натянул кепку на лоб, приплюснул ее блином.

– Пойдемте, я знаю тут один, мне по дороге. Квартал ходу – и в переулок налево.

– Вам не холодно? – спросил я.

– Нет, а что? Вам холодно? Десять градусов выше нуля.

Ему и в самом деле не было холодно, и пар не шел из его рта.

– Странно, – сказал я. – Десять градусов выше нуля!

Мне казалось, по крайней мере – десять градусов ниже.

Он не ответил.

Мы молчали и не смотрели друг на друга. Облака света ловили и отпускали нас, вели вдоль лысых стен домов. Наконец мы свернули в переулок.

– Ну вот, – сказал мужчина и ткнул пальцем. – Бросайте.

Я посмотрел – никакого ящика не было, и только на белом фоне стены чернела ржавая скоба, загнутая крюком.

– Куда же бросать? Здесь тоже ничего нет.

– Вас за руку взять? – сказал мужчина. – Прекрасный синий ящик, выемка писем пять раз в день с шести утра до семи вечера. Что вам надо еще?

И вдруг я вспомнил, что, когда искал почтовый ящик, на одном из домов я видел точно такую же железную скобу, как ту, о которую ударился, и как эту вот. Только я не знал, что это такое, а сейчас я вспомнил – это была точно такая же скоба.

– Здесь… – сказал я, и, как тогда, когда шел один по улицам и звук собственных шагов существовал отдельно от меня, звук моего голоса донесся до слуха, словно отраженный эхом от домов. – Здесь, вы точно уверены, есть ящик?

Мужчина взял у меня из рук письмо, и я услышал железный лязг откинувшейся заслонки на щели отверстия. Я ждал, как сейчас исчезнет сначала уголок письма, потом письмо исчезнет на четверть, на половину – и заслонка лязгнет наконец во второй раз, закрываясь.

Мужчина толкнул письмо, оно пролетело по кривой, ударилось об стену, кувыркнулось и шлепнулось на асфальт.

Мне показалось, на голове мужчины шевельнулась кепка. Он отскочил от письма и взглянул на меня. В тени козырька я не видел его глаз, сейчас белки блеснули бело и дико.

Я медленно стал нагибаться, чтобы поднять письмо, и мужчина тоже стал нагибаться. Я взял первым, а он все еще продолжал тянуться, и его пальцы воткнулись в мою руку. Они вошли в нее, словно ее не было, словно все это был туман, они прорвали ее и вышли с другой стороны моей кисти.

Мы замерли. Пальцы его свисали из моей ладони корявыми толстыми обрубками, я посмотрел на свою руку и только сейчас заметил, что она просвечивает, как просвечивает созревшее яблоко «Белый налив», просвечивает до того, что видны коричнево-матовые, остроносые зерна в его сердцевине. И рука так же просвечивает, и зернистая структура асфальта вся перед глазами, словно руки нет.

Мы замерли – мгновение было мучительно долгим, – наконец мужчина выдернул пальцы из моей руки, и опять я ничего не почувствовал, кепка слетела у него с головы, и я увидел, что волосы его встали дыбом.

Он шел от меня, пятясь и так полностью и не разогнувшись, он не кричал, он смотрел на меня огромными, в пол-лица, глазами и беззвучно шевелил губами, шел, мелко перебирая ногами и задевая одной о другую. Он натолкнулся на стену, медленно развернулся и побежал.

– Стойте! – крикнул я и побежал за ним, но мои ноги плохо слушались меня, они подгибались, словно тряпичные. Тогда я остановился, задрал штанину – носок сохранял форму ноги, но выше его ноги даже не угадывалось, будто я был обрезан, и то, что стояло туфлями на асфальте, уже не принадлежало моему телу.

Я стал раздеваться. Снял пальто, размотал шарф, стащил пиджак. Задрал рубашку на животе – мне стала видна стена дома. Я сел на асфальт, накинув пальто, и привалился к стене.

Деревья начали курчавиться инеем. Но меня не знобило, скорее наоборот, мне сделалось тепло, точнее – не тепло, просто я ничего не чувствовал. Я снял туфли, стащил носки, задрал повыше брюки и смотрел, усмехаясь, на то самое место на асфальте, где должны бы быть мои ноги.

Меня не было. Я еще жил, потому что мог же я еще говорить, мог думать, и вещи сохраняли формы моего тела, но меня не было уже!..

Потом я уснул. Мне снились морозные зимние улицы, крещенские морозы, когда дым из труб палкой стоит в небо, я хожу по городу, в руках у меня огромная пачка писем, и на каждом доме по почтовому ящику. Я сбрасываю несколько писем в один, несколько в другой и иду к третьему… Дома меня ждут гости – нет, у меня не день рождения, просто так собрались: посидеть, поговорить, – кипит чайник на кухне, ледяная, стоит в холодильнике бутылка «Столичной», и играет музыка. А я все хожу от дома к дому, и пачка все остается прежней толщины – писем не убывает.

Потом сны стали тускнеть, расползаться на куски и исчезли совсем.

И тогда я почувствовал, как мягко хлопнуло об асфальт, потеряв форму, пальто, загремел пряжкой ремень и, свиваясь и шелестя, сбежала вниз рубашка.

Это было последнее, что я чувствовал.

СОН О ЛЕДОВОМ ПОБОИЩЕ

Стеллажи безмолвно-строги. Они чопорно-торжественны, так чопорно-торжественны вечерние фраки. Стеллажам не подобает быть другими – они хранят на своих полках века. Те ушли, тяжело проволочившись по земле войнами и эпидемиями, голодовками и публичными казнями, и оставили себя грудами глиняных табличек, пергаментов, берестяных свитков, книг на стеллажах библиотек.

На столе, зажатом стеллажами в угол, три телефона, желтовато-белых, как слоновая кость, именно таких телефонов достойны ушедшие эпохи для разговоров о них.

Звонок вспарывает величественное молчание веков.

Он вонзается в них шпагой и, вонзившись, туго покачивается, и слышен металлический скрип.

– Алло!

– Годы жизни Аврелия Немисиана?

– Третий век новой эры.

– А точнее?

– Зачем вам точнее? Какое это имеет значение теперь?

– Что такое «Медный бунт»?

– Одну минуточку…