Анатолий Курчаткин - Через Москву проездом

Иногда в такие минуты мне кажется, что если б я мог и в самом деле заплакать, слезы бы облегчили меня и все изменили, но настоящих слез нет во мне – последний раз я плакал в четырнадцать лет. Я плакал, уткнувшись лицом в грязную, в потеках сырости стену, взахлеб, катаясь головой по этой шероховатой, обдирающей лоб стене – в арке дома на площади с памятником великому поэту, напротив здания «Известий», возле спуска в подвальный мужской туалет. Трое здоровых «бродвейских» стиляг, вывернув руки, обшаривали мне карманы, и один, обшманывая карманы брюк, со смешком больно ущипнул меня сквозь тонкую материю кармана за мошонку, но я тогда не от этого разрыдался. Когда они обшманывали меня, завернув за спину руки, из туалета, неторопливо и солидно ступая по ступеням, поднялся отцов сослуживец, не сослуживец, нет, – друг, друг дома даже, откуда и знал его, я закричал, рванувшись к нему, и он, выстрелив в меня испуганным быстрым взглядом, отвернул голову и пошел, пошел, чуть ли не побежал из подворотни на улицу.

С ума сойти, как давно это было – двадцать уж лет назад.

И как это все связано в мозгу, какими нитями сшито? – всякий раз, как привидится мне этот низкий черный потолок, мне вспомнится – через мгновение, или через долгие часы, но всегда обязательно, – и тот шмон у общественного туалета с выкрученными руками, тот стыдный, унизительный щипок сквозь карман, тот быстрый испуганный взгляд бегущего из подворотни взрослого человека…

* * *

Отпуск был закончен, завтра надлежало выходить на работу. Я снова лежал – теперь уже на кровати в общежитии, забросив за голову руки, не сняв туфель и поместив ноги, чтобы не испачкать покрывала, на ободранную никелированную спинку.

Отпуск был веселым и бездарным, две недели его, как один день, были праздно разбазарены на бессмысленное шатание по городу-курорту Сочи, по его пляжам и всяким забегаловкам, и вот все кончилось, и вот я вернулся – здравствуй, милый край!

Я рывком сбросил ноги на пол, встал, прошелся по узкому проходу между двумя кроватями к окну, назад к двери и снова к окну. Пыльная, прожаренная солнцем улица без единого деревца, загибаясь коленом, спускалась с горы к Дворцу культуры, чахлый парк перед фасадом дворца – четыре десятка тонколапых тополей с тряпичными серыми листьями – казался издыхающим от удушья. Улица была совершенно пуста.

Завтра на работу. А, черт!

Вздымая густое, тяжелое облако пыли, прокатилась по улице и около дворца свернула к зданию управления карьером черная начальническая "Волга".

Что нужно, какая сила должна держать человека в равновесии, чтобы он мог вот так, изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, втиснутый в восьмичасовой замкнутый суточный цикл, мотаться в одном хомуте, не меняя его, натягивать все те же дряхлеющие вместе с ним старые постромки, бежать по одной и той же дороге, все по одной и той же – изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год? Снова мне с завтрашнего дня, сменному электрику ремонтно-механического цеха комбината, чистить пригары на залипающих контактах в пультах управления, выискивать сгоревшие реле, менять искрящие щетки в двигателях – в общем, как указано в инструкции о моих обязанностях, поддерживать. в исправности электрооборудование цеха… А, черт! Здравствуй, милый край…

Я пробрел обратно к кровати, сел, вытащил из-под нее чемодан, раскрыл – и тут же захлопнул: я забыл, что я хотел взять.

В дверь постучали, и, не успел я крикнуть, чтобы входили, она открылась. Через сколько общежитий я прошел, это неотъемлемое качество всякого общежития: к тебе вваливаются, не спрашивая на то никакого твоего согласия, не считаясь ни с каким твоим желанием.

На пороге стоял Макар Петрович, комендант. Нынешней весной я пил за здоровье Макара Петровича на его пятидесятитрехлетии. Из этих пятидесяти трех тридцать пять он култыхает на протезе, сделавшись от малоподвижной жизни тучным и задыхающимся, правый глаз у него задернут бельмом. Ногу ему оторвало при бомбежке эшелона, в котором он, новобранец образца сорок третьего года, ехал на фронт, а бельмо стало вдруг затягивать глаз годика через полтора, и до сих пор, при случае, он крякает сокрушенно: «Не могло раньше сесть! Хоть бы нога тогда целой осталась».

– Виталю Игнатычу! – сказал Макар Петрович, входя в комнату и выбрасывая вверх руку со сжатым мохнатым кулаком. Почему-то он никогда не произносил мое имя полностью, всегда усеченно, пусть даже языку это было не совсем ловко. – Мне сейчас на вахте докладывают: приехал! Приехал – и не заглянул. А? Как же так?!

– Ну, ты уж хочешь, чтоб я к тебе, как к генералу, на доклад приходил, – заставляя себя улыбаться, поднялся я с кровати навстречу ему, и мы пожали друг другу руки. – Или ты себя уже произвел?

– Так обо мне думаешь? – сделал он оскорбленное лицо, прижимая свой жирный двойной подбородок к шее. – Я что, узурпатор какой, чтобы самому себе звания присваивать? Во, все мое звание, – наклонился он и похлопал себя по протезу через штанину просторных, бог весть с каких пор сохранившихся у него парусиновых брюк. – Все и навсегда. – Распрямился, крякнув, и, поглядев на меня секунду молча, развел руками: – Ну, с возвращеньицем!

– Вот сразу бы так-то, – сказал я. – А то: чего не доложился, не отчитался… Я уж подумал, может, это не ты, может, тебя подменили кем-то.

– Ну да, ну да, найдут мне замену! – вновь с охотою подхватил мое зубоскальство Макар Петрович. Он любил поговорить с такой вот шутейностью, почесать, что называется, языком – русская исконно черта. – Ну, чего, как там на югах-то, значит? – спросил он затем, опускаясь на кровать Мефодия, моего соседа, и вытягивая вперед протез. – Жара?

Я тоже сел на кровать, только, естественно, на свою, сел прямо с ногами и прислонился к спинке.

– Жара, знаешь, Макар Петрович, жара. Правда, чуть-чуть поменьше, чем здесь.

Он захохотал, закидывая назад голову и постукивая деревяшкой по полу – была у него такая привычка: смеясь, пристукивать протезом, как бы в изнеможении.

– Ну так, значит, не рекомендуешь?

– Нет, не рекомендую. – Я помолчал. – Что-то в этом во всем бездарное… животное: пляж, море…

– Сам-то ездишь? – перебил он меня, продолжая похохатывать.

– А черт его знает, Макар Петрович, черт его знает! – Я ударил себя ладонью по колену и потер его, будто мог таким образом снять раздражение, от которого ноги потрясывало мелкой нервной дрожью. – Вроде отпуск, вроде надо куда-то ехать… не сидеть же на месте!

– Ну да, ну да, – сказал он, покивав. – Не очень, в общем, доволен. Ага… Вот то-то я никуда и не держу путь. К себе на родину, недалеко, благо. Посидел, побродил, с мужиками потолковал… и хорош, и хорошо.