Инга Кондратьева - Девятая квартира в антресолях

– Михаил Львович, я не могу взять за это денег, простите. Я прошу у Вас разрешения преподнести этот дар Вашей жене в День ее рождения. Позвольте мне эту вольность,– через силу, но произнес вслух Лев Александрович.

– Милый! Благодарю Вас, – старый пес заулыбался, видимо услышав единственно возможную для него фразу. – Позволяю. Попросил! Давайте вместе. Пройдемте к ней. Нынче уж можно! Ах, как Норе придется. Вы большой умница!

Оранжерея была отстроена, и вскоре стала одной из достопримечательностей, постепенно распространившей славу о себе по всей России. Элеонора, поблагодарив мужа прилюдно, а Леву наедине, высказала ему искреннюю благодарность не только за сам подарок, но и за то, что: «Ты мне жизнь на многие годы определил, у меня теперь будет мое, только мое – и дело, и занятие, и убежище. Как ты угадал, милый!»

Их знакомство продолжалось немногим более двух лет, а сами отношения были на полгода короче. Летом Лева снимал небольшой домик невдалеке от отстроенной уже усадьбы, искал работы в городе и окрестностях, как-то жил. Кончилось все очень просто. Льву Александровичу и его товарищам предложили новый большой заказ в другой губернии.

– Давай простимся сразу, – сказала ему Элеонора, когда он решился ей об этом рассказать. – Вот прямо сейчас. Ведь мы оба знали, что когда-то это закончится. Правда?

– Я не могу, – шептал Лева ей в шею. – Это невыносимо! Я откажусь!

– Не кокетничай, милый. И не делай еще больнее. Не заставляй меня думать, что ты хочешь переложить тяжесть решения о разлуке на меня. Ты же уже все решил, иначе бы не пришел с этим ко мне.

– Я могу приезжать! Скажи, ты будешь писать мне? – он вглядывался в ее глаза, которые сейчас сменили цвет фиалки на цвет предгрозового неба.

– Нет. Ни приездов, ни писем не будет. Просто будет другая жизнь, – тучи в глазах темнели, но дождем все не проливались. – Не будем унижать друг друга ожиданиями, ни ложными, ни напрасными. Никакими. Ты же не хочешь видеть меня в воображении, выходящей как солдатка на дорогу каждый вечер? Вот и я не хочу. Кончилось. Все.

Лева был не настолько силен духом, и все-таки приехал однажды. Тайно. Летом. Он прискакал верхом, бросив вещи в номере, и, только подъезжая к усадьбе, стал думать под каким предлогом он войдет в дом. Что скажет ей? Что нужно здесь ему самому? Он постоял у ограды, увидел ее издалека, понаблюдал за играми подросших детей и уже вечером сидел в купе поезда, так и не измяв казенных простыней местной гостиницы, и не объявив себя. В прошлое нет возврата, и это не так плохо.

Он научился не думать о ней, он полностью погрузился в творчество и работу, он устраивал эту свою «другую жизнь». Как-то раз ему попалась на глаза газетная заметка о том, что известный селекционер посвятил свой новый гибрид хризантем редкого лилового оттенка хозяйке оранжереи «Элеонора» в благодарность за предоставленные ею для исследования сорта и многолетнее сотрудничество. Он улыбнулся про себя и заказал в этот день бокал дорогого вина, выпив за ее успех. А однажды, в какой-то общей компании оказался знакомый с их четой господин. Лева сам в разговоре участия не принимал, но по кое-каким подробностям понял, что речь идет именно о семье Элеоноры. Вскользь была упомянута смелость главы семейства, который в таком возрасте решился родить еще одну дочь. Лева ушел из гостей рано и единственный раз в жизни надрался до умопомрачения. Он очнулся утром, в доме у Саввы, ничего о своих вчерашних перемещениях не помня, с мокрым полотенцем на лбу. Более он о ней ничего не слышал.

***

Другая история произошла с уже повзрослевшим Львом Александровичем, и во всем была иной. Более стремительной, более острой и яркой. Но не менее ранящей. Артельные дела попадались все реже, и компаньоны, в периоды вынужденного простоя, накопив за время общей работы неплохой опыт, находили себе индивидуальные заказы. Со временем фирма осталась существовать только на бумаге. Иногда к Леве залетали случайные мысли об оседлой жизни и какой-нибудь стабильной должности. По совету Саввы он съездил в родное имение, управлявшееся недурно, но без хозяев все равно постепенно завядающее. Оценил на месте свое к нему отношение, понял, что вернуться именно сюда и жить здесь он никогда более не сможет, и выставил его на торги. Вырученную сумму, опять-таки по совету старшего друга он в равных частях положил под процент и обратил в бумаги.

– Забудь пока об этих деньгах, Левушка. Как и не было! А придет время – вскроешь папенькину кубышку. Вот, например, жениться надумаешь? Во всяком случае, у тебя будет подспорье для любого начинания, которое помыслишь затеять в будущем. Хоть семейное, хоть деловое.

Лева посчитал предложение мудрым и последовал ему, благо доходы от текущих проектов холостяцкую жизнь и творческие фантазии Льва Александровича обеспечивали сполна. Но, накопившиеся в нем сила и опыт, вызвали сейчас к жизни чувства, сродни профессиональной отваге или даже браваде. Мыслил Лева произвести реконструкцию, или даже возвести с нуля что-либо особо значимое. А, главное, где-нибудь не между Бобылевым и Молотиным, о чем после только в письмах, да в пересказах делятся обладатели его построек с родственниками и партнерами, а в губернском густонаселенном и многоглазом городе. Или даже, прости Господи за дерзость, в Москве! «Вот, полюбуйтесь, это и есть подлинный Борцов!» – говаривали бы, указуя на его творение, многочисленные жители и гости, проходя мимо. Кто с почитанием, кто с ехидцей – не суть важно! Гордыня, скажете? Да, не без этого. Хотя, мыслил Лева, для художника, плод деятельности которого есть публичность – норма искать собственного роста и свойственно желание иметь зрителя, иначе просто застой получается и никакого развития, господа.

Как ответом на эти творческие порывы и терзания стало письмо от того человека, к которому Лев Александрович, в свое время, обращался за помощью и советом по поводу возведения теплицы. Бывший его преподаватель, из числа немногих, с кем Лева сохранил добрые отношения, профессор Ульрих Францевич Минх, жил нынче, преподавал и возглавлял Академию в столице. Он много раз предлагал Леве возобновить учебный процесс под его руководством и получить, наконец, заслуженное звание, но ученический статус был немыслим для гордости практикующего Борцова. Профессор писал ему, что можно удачно сочетать оба процесса – образования и творчества, как сам он успешно совмещает деловую активность с преподавательской, но со временем настаивать перестал. Последние пару лет он полностью отдался своим избранным любимцам – стеклу и чугунным конструкциям, и обстраивал пригороды Петербурга оранжереями, получая от этого несказанное наслаждение. И вот возникло обстоятельство, грозящее оторвать его от этой деятельности, к коей он был так душевно расположен.