Александр Гордеев - Молодой Бояркин

как у Ольги Михайловны. А значит, надо что-то иметь внутри.

Возможно, на Женином лице и присутствовала уже какая-то одухотворенность, но

трудно было увидеть то, чего нет в тебе самом. Больше всего Женя поразила Бояркина

признанием "я дурнушка". Сказав это, она в его глазах перестала быть дурнушкой, она

случайно устранила единственное препятствие для его накопившихся чувств. Но куда теперь

деваться этим чувствам?

– Нет, ты все это серьезно? – спросил Николай. – Значит, нам не надо больше

встречаться?

– На прощание я хочу обидеть тебя еще раз: запомни, что ты действительно

серенький. Ты не имеешь своего. Ты не личность.

Женя повернулась и убежала в подъезд. Бояркин, ни о чем не думая, пришел на

остановку и долго стоял, пропустив много своих автобусов. Наконец, сунулся в один

переполненный и разозлился от толкотни и давки. "Ну ладно, вы еще услышите обо мне, –

мысленно грозил он всем, кого видел в салоне и на улице. – И ты, Женечка, еще ахнешь".

Николаю захотелось тут же, в пику Жене, стать таким серьезным и мрачным, чтобы этот

Печорин и в подметки ему не годился. И служить он будет обязательно в десанте. Не

слишком уверенно он знал об этом давно, еще с тех пор, как однажды вечером его

остановили четверо парней, требуя денег. Николай не дал, и его несколько раз пнули. Не

больно, а так, мимоходом, для смеха. Вечером Николай рассказал об этом Никите

Артемьевичу.

– И ты стерпел? – возмутился тот. – Да что за характер у тебя!

Николай тогда только вздохнул – а что еще оставалось делать? Но теперь уж все –

пойдет в десант, в эти самые мужские войска, и после него станет таким человеком, что

всякая там шелупонь будет просто расступаться перед ним на улице. А чтобы все это

исполнилось, надо нажать сейчас на спорт: бег, перекладина, плавание. Не личность!

Подумаешь…

******************

У Бояркина мечта. Он знает, что пойдет в армию (их из училища возили однажды в

воинскую часть, давали стрелять из автоматов, показали казарму). Казарма была громадная,

от нее веяло какой-то дикой необжитостью и неуютом. Как можно было нормально жить в

этом громадном, похожем на большой спортзал, но низком помещении, заставленном

двухярусными кроватями. И тогда Бояркин вдруг с особой отчетливостью понял, как трудно

будет ему жить той жизнью, которая проходит в той казарме, если его ничего не будет

связывать с внешним миром. И конечно, этой связью должна быть девушка, которая будет его

ждать. Понятно, что все это звучало на очень высокой душевной волне и вдруг он встречает

Косицина с его рассказами и его фотографиями. Вот откуда ему кажется, что все начинает

крушиться вокруг него.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В гулком военкоматовском дворе кипела толпа провожающих и призывников, которые

сразу выделялись старой одеждой. Людское многоголосое брожение сопровождалось

переборами гармошек и баянов, дребезжанием гитар и ревом полчища равнодушных

магнитофонов.

В военкомате у призывников забрали паспорта и выдали военные билеты. Началом

службы в билетах значилось сегодняшнее число, но никто не знал, где и в каких частях

придется служить. На медкомиссиях Бояркина испытывали на вращающемся кресле, и он

теперь не сомневался, что попадет в десант.

Подошли автобусы. Толпа зашевелилась сильнее. Николая никто не провожал – дядя

был на работе, а его дети в школе. И домой в Елкино Бояркину перед службой съездить не

удалось. Он первым влез в автобус и занял удобное место. Через минуту проход был завален

чемоданами и сумками, которые безжалостно топтали взбудораженные призывники. По

салону поплыли волны сигаретного дыма, завоняло водочным перегаром. В этой обстановке

Бояркину вполне удавалось быть серьезным, вдумчивым и мрачноватым. Подсказка Жени

пригодилась – ему понравилась глухая замкнутость, он даже думал, что наконец-то нашел

свое внутреннее лицо и, пожалуй, всю жизнь будет таким. Это приносило даже какое-то

душевное удовольствие.

Через полтора часа колонна автобусов тронулась. За ней потянулись мотоциклы и

легковушки провожающих. Отрываясь от хвоста, колонна долго кружила по городу и уже в

темноте остановилась у старого заросшего парка. Вечер был теплым, но стекло в духоте

салона хорошо освежало лоб. Шла сортировка по частям. Скрывая волнение, Николай

заставил себя любоваться голубоватым фонарем на столбе, вокруг которого мельтешили

весенние мотыльки. Время от времени в дверях появлялся перетянутый ремнями усатый

прапорщик, набирал по списку группу и строем отводил ее в глубь парка.

Выкликнули, наконец, и Бояркина. Строй был неровный – все толкались, запинаясь о

собственные чемоданы. Николай теперь уже с нетерпением заглядывал вперед, где на всех

перекрестках главной аллеи стояли "покупатели". Группа прошла мимо молодцеватых

десантников и остановилась около моряков.

– Товарищ прапорщик, ошибка. Я попал не в ту группу! – крикнул Бояркин,

выпутавшись из строя.

– Фамилия?

– Бояркин Николай Алексеевич.

Сопровождающий повернулся к фонарю и, быстро проглядывая списки, морщился и

бормотал что-то злое, отчего шевелились его рыжие усы.

– Отставить, Бояркин! – рявкнул он. – Ошибки нет!

Потом была дорога на поезде. Николай сидел на боковом месте и глядел в темноту, как

в стенку. Жизнь ему представлялась какой-то безнадежной. Почему-то еще ни разу в этой

жизни ему не удалось поступить как хотелось. А тут вообще! Оказывается, кто-то без

сомнения знает, что ему лучше быть не десантником, а кем-то другим. Служить не два года, а

три! Кажется, и сам он кое в чем виноват – наверное, просто не достойным оказался для

десанта: нескладно отвечал на мандатной комиссии, слабо жал эспандер, не подошел внешне,

хотя специально держался с напряженными мышцами и угрюмым "десантным" выражением

лица. "Но все равно я с этим не смирюсь", – думал Бояркин.

А следующей ночью такой же призывник, как он сам, стащил его с полки дневалить. И

этому пришлось подчиниться. Николай уселся за столик первого купе и, окончательно

продрав глаза, понял, что ему нужно не спать час, потом разбудить следующего по списку.

Список лежал на столике – там были фамилии, номера полок.

По вагону гулял сквозняк, в тамбуре гремело железо. Бояркин, навалившись спиной на

стенку, смотрел в противоположное окно. Чем дальше уходил поезд на запад, тем больше

попадалось на пути станций, городов и сел. Время от времени фонари вырывали из темноты

один вход в приземистое здание какой-нибудь станции. Стремительно пролетали

палисадники с густыми акациями, и снова – темь. Бояркин мучился и злился – не в том