Ричард Овери - Сталин и Гитлер

Народное правосудие в Советском Союзе афишировалось при помощи организации множества открытых судебных процессов, имевших место в 1930-х и 1940-х годах. Эти суды иногда принимали форму небольших провинциальных процессов. В августе 1937 года Сталин издал приказ местным чиновникам в сельских населенных пунктах использовать аресты врагов как возможность организовать местные судебные шоу. После этого состоялось от 30 до 40 судебных процессов, проходивших в атмосфере деревенского карнавала. В день процесса колхозникам давали выходной, чтобы они могли поприсутствовать на процессе, проходившем в нелепой обстановке с бутылками водки на столах. Многие из тех, кого судили на этих процессах, были непопулярными чиновниками и специалистами, а не простыми рабочими, и этот факт усиливал ощущение того, что это было народное возмездие по отношению к тем, кем народ действительно возмущался 112. Основные показательные судебные процессы над старыми большевистскими лидерами, проходившие в период между августом 1936-го и мартом 1938 года, представляли собой заранее спланированный политический театр, целью которого было не только разоблачение всей глубины злобного контрреволюционного заговора, но и открытая демонстрация общности интересов режима и народа в деле защиты общества перед угрозой разрушения.

Илья Збарский и его отец, оба ученые, близкие к властям в Москве, в марте 1938 года получили пропуска на судебный процесс над Бухариным. В длинном грязновато-сером коридоре зала заседаний в Доме Союзов, в котором когда-то в царские времена проходили балы дворянства, Илье пришлось на протяжении двух часов слушать, как прокурор зачитывает длинный подробный список преступлений заговорщиков. «Эти обвинения, – писал Збарский в своих мемуарах, – производили такое впечатление, что я был убежден в том, что подсудимые виновны». Когда Бухарин начинал говорить, в зале суда раздавались выкрики «Свинья!» и «Лгун!», хотя эти крики скорее всего исходили от агентов НКВД, старавшихся придать вес призывам к народной мести 113.

Существует огромное количество свидетельств того, что идея народной справедливости по отношению к подлинным врагам пользовалась широкой поддержкой и вызывала доверие. В обоих государствах власти ограничивали информацию и манипулировали ею, но во многих случаях эта вера была связана с комплексом традиционных, распространенных в народе социальных предубеждений, которые власти умело канализировали в сторону объектов дискриминации. В Германии кастрация педофилов, гомосексуалистов и асоциальных элементов отвечала традиционным моральным ценностям. А преследования коммунистов вызывали широкое одобрение даже в кругах, далеких от партии. Гонения и изоляция евреев опирались на устоявшиеся представления о них как об амбициозных, коррумпированных и патологичных людях и не вызывали особого возмущения, даже когда евреев начали изгонять из Германии, отправляя на восток. Местный партийный лидер в городе Айзенахе, получив в 1940 году жалобу на одного жильца-еврея, с энтузиазмом воспринял решение, принятое в сентябре 1942 года, отправить всю еврейскую общину на восток: «Очень скоро большая партия евреев будет выдворена из Айзенаха. Тогда освободится много квартир и домов» 114.

Та же ситуация наблюдалась и в Советском Союзе, где идея о необходимости и оправданности репрессий была поддержана широкими кругами населения, иногда даже со стороны тех, кто чувствовал, что они сами или члены их семей стали жертвами какого-либо акта несправедливости. Те, кого арестовывали или допрашивали, считались преступниками или предателями, а их деятельность – опасной, даже сверхъестественной. Падеж скота рассматривался не как несчастный случай, произошедший по естественным причинам, а как результат контрреволюционного колдовства, за которое должен был отвечать конкретный человек. Страх перед шпионами и диверсантами был связан не с распространенными моральными сомнениями, а с традиционными суевериями, от которых Сталин сам не был защищен. Традиции народных мифов и басен с их четким разделением добра и зла люди использовали для оправдания более современных и самых омерзительных проявлений репрессивной политики, с которой они столкнулись 115. Издевательства над «врагами народа» также отвечали более современному языку классовой борьбы, рожденному революцией, который натравливал бедных крестьян на кулаков, честных рабочих против замаскированных буржуазных элементов, солдат регулярной армии против скрытой Белой гвардии. И всеми этими классовыми предрассудками активно манипулировали, выискивая врагов у себя дома и за рубежом. Эта смесь хилиастических мифов и классовой розни создала ту культурную почву, которая питала перманентную бдительность перед лицом заговоров на протяжении всех лет диктатуры 116.

Сложная взаимосвязь между государственными репрессиями и обществом и служит в определенной мере объяснением того ужасающего нарастания насилия в двух системах, сначала в Советском Союзе в 1937–1938 годах, а затем в Германии в период между 1941 и 1945 годами. В обоих случаях главы режимов таким образом реагировали на то, что ими воспринималось как усиление скрытой угрозы: Сталин рассматривал эти репрессии в качестве завершающей стадии классовой борьбы против внутренних террористов и заговорщиков и иностранных сил, Гитлер же с помощью репрессий воевал против евреев, в которых он видел космополитических врагов, угрожавших Германии ударом в спину на домашнем фронте и способных начать беспощадную войну извне. Существование в том и другом случае огромного своекорыстного аппарата безопасности, тесно связанного с партией и диктатором, давало эффективный инструмент для подрыва скрытого врага, решения задачи, над которой диктатуры уже работали до того, как прозвучал приказ о начале эскалации репрессивной политики. И Ежов, и Гиммлер были ключевыми фигурами в реализации и организации ускоренной программы уничтожения. В обоих случаях эта борьба против врагов встретила как активное, так и пассивное одобрение со стороны населения, вызванное доминировавшим при диктатурах всеобщим чувством справедливости и стремлением расправиться с своими жертвами, а также связанное с тем фактом, что большинство народа идентифицировало себя с правящим режимом.

Ни в том ни в другом случае эксцессы заранее никто не планировал и не занимался систематически их организацией; нарастание репрессий в обоих случаях было обязано тем обстоятельствам, которые сложились к середине 1930-х годов или к военному периоду, и это расширение насилия было реакцией Сталина, Гитлера и органов государственной безопасности на сложившуюся ситуацию. Но при этом ни одна из систем не могла бы обрести свою суть без языка, идей и опыта, полученного в гражданской войне государства против призраков террора и диверсий. Таким образом, эскалация насилия по отношению к «врагам» стало результатом глубокого и опасного симбиоза между лидером, силами полиции и народом. И тем, кто осуществлял это насилие, оно казалось необходимым и законным. «Зрелище убитых, – писал один руководитель расстрельного подразделения СС из Советского Союза своей жене в 1942 году, – не самое веселое. Но мы ведем эту войну за выживание или смерть нашего народа… где бы ни появились немецкие солдаты, там не остается евреев» 117. В октябре 1943 года Гиммлер выступил с обращением к командованию СС об уничтожении еврейского населения в течение войны. Геноцид был для него «гордой страницей нашей истории». Смерть миллионов людей была необходима «для сохранения нашего народа и нашей крови… Остальное для нас не имеет значения» 118. Молотов также на закате своих дней, размышляя о терроре 1937–1938 годов, все еще продолжал считать его необходимым шагом для предотвращения внутреннего кризиса: «Конечно, были и эксцессы, но все это было допустимо, на мой взгляд, во имя главной цели – удержания государственной власти!..Наши ошибки, даже самые грубые ошибки, были оправданы…» 119.