Мойзес Наим - Конец власти. От залов заседаний до полей сражений, от церкви до государства. Почему управлять сегодня нужно иначе

Образ крепкой устойчивой элиты или господствующей верхушки разочаровал тех, кто надеялся попасть в эти ряды, будь то политики, конкурирующие на выборах с официальным Вашингтоном, или фирмы-новички, стремящиеся обойти более крупного и влиятельного соперника. Примером может служить знаменитая реклама компьютера Apple Macintosh 1984 года: в ролике, вдохновленном оруэлловской антиутопией, женщина, которую преследует группа полицейских, бросает молот в огромный экран, с которого некто вроде Большого брата что-то вещает оцепеневшей толпе людей-автоматов, и освобождает их. Реклама недвусмысленно намекала на IBM, которая на тот момент была главным конкурентом Apple на рынке персональных компьютеров. Сейчас IBM уже ушла с этого рынка, а ее рыночная цена – ничто по сравнению с капитализацией Apple, которую ныне ругают за то, что она не хуже Большого брата контролирует собственные операционные системы, комплектующие, магазины и потребительский опыт. Девизом созданной в 1998 году компании Google, отличавшейся неформальным хакерским духом, стало выражение “Не причиняй зла”; теперь это одна из крупнейших мировых корпораций (с точки зрения рыночной капитализации), и в определенных кругах ее сравнивают с Антихристом, поскольку она единолично уничтожает газеты, конкурентов и нарушает неприкосновенность персональной информации клиентов.

Из-за того, что в США последние двадцать лет увеличивается неравенство в доходах, а в мире усиливается тенденция выплачивать топ-менеджменту корпораций солидные компенсации и премии, создается ощущение, что те, кто достигает высот, там и остаются, далекие и безразличные к нуждам простых смертных. Историк и социальный критик Кристофер Лэш, скончавшийся в 1994 году, назвал западную политику и принципы поведения, породившие эти тенденции (дерегулирование и такие социальные выборы, как частное обучение, частные охранные агентства и т. п.), “восстанием элит”. Лэш описал это явление как выход из общественной системы тех, кто может себе это позволить в силу материального положения. “Они что, перестали быть гражданами Америки?” – спрашивал Лэш в эссе, опубликованном в журнале Harper’s Magazine {57} 57 Christopher Lasch. “The Revolt of the Elites: Have They Cancelled Their Allegiance to America?”, Harper's, ноябрь 1994 г. .

Идея “восстания элит” встретила отклик. Несмотря на неопределенность составляющих самого понятия “элита” (богатство, какие-то другие показатели статуса, определенные профессии?), представление о возрождении элиты, укрепляющей влияние на правительство, очень популярно. В 2008 году, через несколько дней после того, как была объявлена широкомасштабная операция по спасению банков США от банкротства, через несколько недель после краха инвестиционного банка Lehman Brothers и спасения крупнейшей страховой компании American International Group (AIG), критик Наоми Кляйн назвала происходящее “восстанием элит… причем невероятно успешным”. Кляйн утверждала, что финансовое регулирование, которому длительное время не уделяли никакого внимания, и внезапное банкротство олицетворяют контроль элит над политикой. Журналистка предположила, что тенденция концентрации власти объединяет крупные страны с противоположными, на первый взгляд, политическими и экономическими системами. “Я наблюдаю стремление к авторитарному капитализму, общее для Соединенных Штатов, Китая и России, – сказала Кляйн, выступая в Нью-Йорке. – Это не значит, что мы все находимся на одной стадии, но я отчетливо вижу тревожную тенденцию к объединению власти крупных корпораций и крупных государственных органов, которые взаимодействуют в интересах элиты” {58} 58 Выступление Кляйн доступно в интернете: http://fora.tv/2008/10/20/Naomi_Klein_andJoseph_Stiglitz_on_Economic_Power#fullprogram . . С выводами Кляйн соотносится утверждение о том, что глобализация только усилила концентрацию власти в отдельных отраслях и секторах экономики, укрепив господство лидеров рынка.

После событий последних лет вновь возникло опасение, что власть во многих странах, если не в большинстве, принадлежит олигархии, то есть горстке ведущих игроков, получивших слишком большой контроль над материальными благами и ресурсами. Интересы этих игроков, будь то явно или неявно, самым тесным образом переплетаются с политикой правительства. Саймон Джонсон, преподаватель Массачусетского технологического института, бывший ведущий экономист Международного валютного фонда, на основе примеров, с которыми ему довелось столкнуться на личном опыте, утверждал, что всякий раз, когда требовалось вмешательство Фонда, оказывалось, что на самом деле олигархи хотят защитить себя и переложить бремя реформ на других партнеров (или иностранных кредиторов). Олигархия – традиционная примета зарождающихся рынков, писал Джонсон в статье, опубликованной в 2009 году в журнале The Atlantic, но и не только их. США и здесь оказались впереди всех: “Аналогично тому, что у нас самая развитая экономика, армия и технологии, у нас и самая развитая олигархия”. Джонсон упомянул лоббирование, финансовую дерегуляцию и систему перехода сотрудников Белого дома на работу в компании с Уолл-стрит, а также выступил в поддержку разрушения прежней элиты” {59} 59 Simon Johnson. “The Quiet Coup”, Atlantic, май 2009 г., http://www.theatlantic.com/magazine/archive/2009/05/the-quiet-coup/7364/ . Также см. Johnson and Kwak, “13 Bankers”. .

Эти и подобные рассуждения отражают распространенное представление, настолько убедительное, что практически стало общим: “Власть и богатство имеют свойство концентрироваться. Богатые богатеют, а бедные беднеют”. Разумеется, формулировка несколько карикатурная, однако это аксиома, на которой строятся как парламентские обсуждения, так и обычные разговоры за ужином, в университетских аудиториях и на дружеских вечеринках, в умных книгах и популярных телесериалах. Даже некоторые сторонники свободного рынка разделяют марксистские представления о том, что власть и богатство имеют свойство концентрироваться. Последние два десятка лет публика с интересом следит за рассказами СМИ о несметных богатствах российских олигархов, нефтяных шейхов, китайских миллиардеров, интернет-предпринимателей и американских управляющих хедж-фондов. И всякий раз, как кто-то из этих магнатов вмешивается в политику – как Сильвио Берлускони в Италии, Таксин Чинават в Таиланде или Руперт Мердок и Джордж Сорос по всему миру – или когда Билл Гейтс и прочие пытаются повлиять на государственную политику в США и на всей планете, публике снова напоминают о том, что деньги и власть усиливают друг друга, создавая практически непреодолимую преграду для конкурентов.

Расхожее представление о том, что экономическое неравенство никуда не денется, а будет только расти, всех нас делает в некотором смысле марксистами. Но что, если модель организации, которую Вебер и его последователи в экономике и социологии считали наиболее приспособленной для конкуренции и управления, устарела? Что, если власть рассредоточивается, проявляется в новых формах и механизмах в малочисленной группе игроков, которые ранее считались маргинальными, в то время как преимущество крупных, авторитетных и более бюрократических организаций стремительно сокращается? Возвышение микровласти впервые в истории ставит перед нами такие вопросы. Оно открывает возможность того, что в будущем власть утратит связь с размером и масштабом.