Хесус Уэрта де Сото - Австрийская экономическая школа: рынок и предпринимательское творчество

Парадоксально, но настоящая заносчивость и догматизм присущи тому, как неоклассические экономисты обычно предъявляют свой подход, который они считают наиболее типичным для экономической науки, — подход, основанный на принципах равновесия, максимизации и постоянстве предпочтений. Тем самым неоклассики монополизируют понимание того, что они считают экономической наукой, и пытаются заткнуть рты теоретикам, которые, подобно австрийцам, представляющим альтернативную точку зрения, привержены более богатой и реалистичной парадигме и конкурируют с неоклассиками в области научных исследований. Мы надеемся, что в интересах будущего развития нашей дисциплины этот замаскированный догматизм (например, Becker 1995) окончательно исчезнет.

То, как неоклассические экономисты обычно оценивают успех различных парадигм, соответствует их общей методологической позиции — все оценки строго эмпиричны и количественны. Например, главным доказательством своего «успеха» они обычно считают число ученых, разделяющих конкретную методологическую позицию. Часто ссылаются также на число конкретных проблем, которые удалось «разрешить» с помощью рассматриваемого подхода. Но «демократический» аргумент о числе ученых, разделяющих ту или иную парадигму, вряд ли убедителен (Yeager 1997, 153, 165). Дело не только в том, что, как свидетельствует история мысли, даже в естественных науках большинство ученых нередко заблуждалось; в экономической науке возникает дополнительная проблема: эмпирические свидетельства никогда не бывают бесспорными, а потому ошибочные доктрины не удается немедленно выявить и отвергнуть.

Более того, когда кажется, что основанный на равновесии теоретический анализ получает эмпирическое подтверждение, он потом долгое время воспринимается обоснованным даже при полной несостоятельности лежащей в его основе экономической теории. И даже если в конце концов теоретическая ошибка или дефект вскрываются, тот факт, что анализ имел отношение к решению конкретных исторических проблем, означает, что, когда проблемы перестают быть актуальными, допущенные при анализе теоретические ошибки остаются незамеченными большинством.

Кроме того, у многих групп (государственных органов, общественных лидеров и граждан в целом) сохраняется (и предположительно сохранится в будущем) наивная, но сильная потребность в конкретных предсказаниях и эмпирическом, «операциональном» анализе, способном предложить меры экономической и социальной политики. Поэтому неудивительно, что рынок удовлетворяет этот спрос (так же, как спрос на гороскопы и астрологические прогнозы), поставляя публике многочисленных «аналитиков» и «специалистов по социальной инженерии», которые со всей научной респектабельностью снабжают своих клиентов тем, в чем те нуждаются.

Мизес, однако, верно заметил: «Появление профессии экономиста — следствие интервенционизма. Профессиональный экономист — это специалист, который разрабатывает различные меры государственного вмешательства в производство. Он является экспертом в сфере экономического законодательства, которое сегодня неизменно направлено на создание препятствий на пути действия рыночной экономики» (Мизес 2005, 815). «Демократический» аргумент не имеет смысла, если профессиональные специалисты по государственному вмешательству в экономику должны определять конечную ценность парадигмы, которая, как в случае австрийского подхода, дискредитирует методологию, поддерживаемую этими специалистами. Более того, если признать, что в области экономической теории, в отличие от естественных или прикладных наук, возможны серьезные ошибки и откаты назад, то число успешно решенных практических проблем нельзя считать надежным критерием теоретического успеха, потому что завтра может открыться, что кажущееся «правильным» с точки зрения результата опирается на ложную теорию.

Вместо эмпирических критериев успеха мы предлагаем качественный критерий. В соответствии с ним успех школы должен оцениваться по вкладу ее теоретических достижений в развитие человечества. И самой успешной будет школа, давшая в этом отношении больше других. При таком подходе очевидно, что австрийская школа превосходит неоклассическую. Австрийцы сформулировали теорию невозможности социализма, и если бы к ней вовремя прислушались, человечеству удалось бы избежать многих страданий. Более того, исторический крах реального социализма наглядно продемонстрировал обоснованность и огромную значимость австрийского анализа. Как мы уже отметили, аналогичную проницательность австрийцы проявили в случае Великой депрессии 1929 г. и во многих других, когда речь шла о разрушительных последствиях государственного интервенционизма. Примеры включают сферу денег и кредита, теорию экономических циклов, выдвижение динамической теории конкуренции и монополии, которая вытеснила статическую, теорию интервенционизма, утверждение новых критериев динамической эффективности, заменивших традиционный критерий Парето, критический анализ концепции «социальной справедливости» и, короче говоря, более точное понимание рынка как процесса социального взаимодействия, движущей силой которого является предпринимательство. Все вышеперечисленное — примеры достигнутых австрийской школой существенных качественных успехов, резко контрастирующих с серьезными пороками неоклассической школы, члены которой, по их собственному признанию, не сумели понять теоретической невозможности социалистической экономики и предвидеть ее пагубные последствия. Шервин Розен, принадлежащий к чикагской школе, признал: «Случившийся в прошлом десятилетии крах системы централизованного планирования для большинства из нас стал полной неожиданностью» (Rosen 1997, 139—152). Был захвачен врасплох и сам Рональд Коуз, сказавший: «Из того, что я знал или прочел, ничто не указывало на надвигающийся крах» (Coase 1997, 45). Некоторые неоклассические экономисты, как, например, Марк Блауг, продемонстрировав немалое мужество, заявив о своем отказе от модели общего равновесия и статической неовальрасианской парадигмы. Блауг заключает: «Постепенно и крайне неохотно, но я все же пришел к выводу о том, что они [австрийская школа] правы, а мы все заблуждались [в вопросе о вальрасианском общем равновесии]» (Blaug and de Marchi 1991, 508). Позднее в связи с использованием неоклассической парадигмы для оправдания социалистической системы Блауг назвал ее «с управленческой точки зрения, наивной настолько, что она была решительно смехотворна. Повестись на весь этот вздор могли только люди, одурманенные статической теорией равновесия в условиях совершенной конкуренции. В 1950-х я оказался в числе тех, кто, будучи студентом, схавал все это, но сейчас могу только изумляться собственному идиотизму» (Blaug 1993, 1571). Понятно, что, если мы хотим преодолеть инерцию, питаемую устойчивым общественным спросом на конкретные предсказания, формулы для государственного вмешательства и эмпирические исследования, потребляемые обществом вопреки тому, что, с теоретической точки зрения, они имеют серьезные изъяны, маскируемые эмпирическим контекстом, в котором трудно найти неопровержимые доказательства, необходимо развивать и распространять в нашей науке субъективистский австрийский подход. Поэтому Methodenstreit австрийской школы будет продолжаться до тех пор, пока в каждой конкретной ситуации люди будут выбирать идеи не по их теоретической обоснованности, а по обещанию что-то быстро изменить и пока будет преобладать традиционная заносчивость или пагубная рационалистическая самонадеянность рода человеческого. Именно в силу этой самонадеянности в каждой исторической ситуации люди исходят из того, что обладают куда более детальной и точной информацией, чем в состоянии когда-либо получить (Hayek 1988; Хайек 1992). Наше единственное оружие в борьбе против этой опасной склонности человеческого мышления, склонности, которая проявляется вновь и вновь, — это разработанная теоретиками австрийской школы гораздо более реалистичная, плодотворная и гуманистическая методология, которая, будем надеяться, в дальнейшем сможет оказывать все большее влияние на развитие экономической науки.