Светлана Моторина - Травля: со взрослыми согласовано. 40 реальных историй школьной травли

На следующее утро, 5 апреля, отец Элины рассказал мне по телефону, что беседовал с главврачом, и тот сказал, что в больницу ехать не надо, в реанимацию нам нельзя, а 6 апреля Элину переведут в общую палату, и тогда ее можно будет навестить. Но сразу после этого мне позвонил следователь: оказывается, он договорился, и меня все же пропустят в реанимацию. Я тут же поехала в больницу и увидела в коридоре реанимационного отделения нашу классную руководительницу и маму одноклассника Элины. Я возмутилась: посторонние люди тут сидят, а меня все это время не пускали! Пришел разбираться врач, я сослалась на следователя. В общем, мне дали минуту свидания с дочерью. Элина была никакая. Она лежала под капельницей с закрытыми глазами и периодически тихо стонала от боли. Я взяла ее руку – Элина не реагировала. Меня быстро вытолкнули из палаты.

Я позвонила отцу Элины: с дочкой что-то не так, ее, наверное, надо перевести в травматологию. Тот снова связался с главврачом и после разговора с ним успокоил меня: у Элины все хорошо, завтра ее переводят в общую палату. Потом он звонил ночью дежурному врачу, у того тоже были прекрасные новости: Элину обследовали, у нее все отлично, она чувствует себя хорошо, поела кашу.

А утром какой-то незнакомец задал мне вопрос в WhatsApp: куда подъехать, чтобы сдать кровь для Элины? Я позвонила бывшему мужу: «Спроси врача, почему Элине понадобилось переливание крови? Наверное, ошибка?» Через пять минут отец Элины сообщил, что нам надо срочно в больницу: ребенок в критическом состоянии. Когда я зашла к Элине, она была подключена к аппарату искусственной вентиляции легких (ИВЛ) – жива, но без сознания. Я кинулась к лечащему врачу, тот сообщил, что ночью сердце Элины внезапно остановилось, но ее откачали. На мой вопрос, когда стабилизируется состоянине девочки, он сказал: «Не знаю. Сидите внизу и ждите». Тем временем подъехали моя мама и сестра. Мы послушно посидели внизу, потом все же поднялись в реанимационное отделение.

И там мне сказали, что ребенок скончался.

Я окаменела. Ничего не поняла, не поверила ни единому слову врачей. Как это «скончалась»? Зашла в реанимацию: Элина лежала теплая, и аппарат был на месте. Я побежала в другой корпус искать главного врача, вместо него нашла лечащего врача и хирурга, схватила их за руки. Те принялись вырываться: «Я не ее лечащий врач!», «Я не ее хирург!». Я вернулась в корпус, где лежала Элина, в лифте столкнулась с бывшим мужем. Он сказал, что наша дочь умерла. Мы с ним встали у ее кровати. Я все не понимала смысла его слов, и тогда он показал мне, что аппарат ИВЛ к Элине не подключен. Тут все вокруг начали бегать, кричать, потом забрали Элину в морг. Дальше я ничего не помню.

– Кто-то понес наказание?

– Нет. Суд был только над директором, а врачей полностью отгородили от процесса. Директору дали два года и два месяца домашнего ареста. Но это такой арест… Она может выходить куда угодно, но с 23.00 до 6.00 должна быть дома. Сейчас мы ждем решения Верховного суда, но уверены, что ничего не добьемся, врачей не тронут. Поэтому мы просто ждем, пока пройдем здесь все стадии, чтобы дальше обратиться в Европейский суд.

– Вы сказали, что телефон Элины вернули без переписки в WhatsApp, а тетрадь с записями – распотрошенную. А кто-то пытался узнать, о чем она писала друзьям? Ведь в их телефонах осталась переписка.

– Следователи получили от одноклассников нашей дочки телефоны, но не от всех. Кто хотел, тот дал, кто не хотел – не дал. Расследование велось вяло и неохотно.

– А вы сами смотрели телефоны подруг, мальчиков?

– Нет.

– А социальные сети?

– У нее был только Instagram. Там была переписка от 2 апреля, где Элина писала подруге, что с ней хочет помириться Зулейха. Элина не хотела мириться, потому что та ее уже три раза подставляла. В этой переписке Элина вспоминает: «Я из-за этого Тимурхана и так чуть не выпала из окна».

– Что подсказывает ваше материнское сердце? Что же произошло?

– Мне кажется, она не хотела умирать. Если бы хотела – поступила бы иначе, сделала бы это дома, ведь мы живем на пятом этаже. Ребенок, который хочет умереть, не будет ждать, когда к нему подойдут, не будет поправлять гольфы. Думаю, она хотела, чтобы мальчики сняли ее с подоконника. Судя по видео, когда она влезала на окно, ребята были уже совсем рядом. Когда мы с ней смотрели фильмы, где по сюжету происходило самоубийство, она всегда говорила: «Зачем это делать?» Случай в ноябре, когда Элина залезла на окно, она потом обсуждала с Дианой и сказала, что хотела спрыгнуть, но ей маму стало жалко. Нет, сознательно она бы этого не сделала. Мне кажется, произошла случайность. После трагедии кто-то из учителей писал, что подоконники были скользкие. Может, она поскользнулась? Не знаю.

– Почему вас не пускали в больницу? Почему Элину два часа держали в кабинете директора, а вы не знали об этом? Как вы это объясняете?

– Думаю, она могла мне что-то про директора рассказать. Возможно, ей угрожали.

– Почему все-таки она не рассказывала вам всего? Ведь явно происходило гораздо больше, чем она говорила. У вас были доверительные отношения?

– Знаете, отношения у нас были не совсем как у матери с дочерью. Их нельзя было назвать доверительными. Ведь я Элину родила в 17 лет, поэтому мы были как подружки. Мы с ней могли говорить о чем угодно, но она старалась меня не расстраивать. А я не хотела, чтобы она была злой, учила ее доброте. Видимо, случилось нечто такое, о чем она не решилась мне рассказать. А что – я уже никогда не узнаю. Теперь двоих младших детей я буду учить все рассказывать, ничего не скрывать.

Рассказывает сама Мария, 40 лет, г. Алма-Ата, журналист, волонтер поискового отряда и инклюзивного центра

Имя сохранено

Я работаю журналистом, участвую в поисковом отряде и работаю с детьми в инклюзивном центре. Я выбрала этот путь не случайно. Это связано с моим подростковым возрастом. Я была буллером. Мой папа работал в горкоме, а мама была главным редактором газеты. Но при всем своем видном положении родители жили на зарплату, которая классически составляла сто двадцать рублей. Помимо меня, были еще две сестры, и мы жили довольно скромно. Потом наступили девяностые. Папа уже не был горкомовским работником, но уважение, репутацию сохранил. В городе открылась первая гимназия, куда брали не по мозгам, а по статусу семьи. И вот мы там собрались – звездные дети, в том числе дети первых бизнесменов, они красиво одевались. А у меня дырка на подошве, одни джинсы на все случаи. В девяностых мы жили бедно.

Но главное даже не это. Дома не было безопасной зоны. Других папы приводили или привозили в школу. Приходили на собрание. Мой папа полностью отсутствовал в моей жизни. И еще он всегда пил. Но если поначалу он мог выпить, а мы – просто посмеяться, то после развала Союза он стал пить по-другому. Он был сломлен. Стал агрессивным. Нападал на маму. Мы часто уходили ночевать к соседям. Я боялась его. Когда мама уезжала в командировки и я оставалась с ним одна, то допоздна сидела на улице, ждала, когда он уснет. Я просила маму: «Давай уйдем». А мама говорила, что мы не можем уйти, что скажут люди. Тогда я поняла, что совсем одна, мама меня не защитит. Это был мрак. И он длился, пока отец не умер в девяносто восьмом году. Я даже после похорон ни разу не была на кладбище, настолько чувства к нему трансформировались.