Владислав Крапивин - Славка с улицы Герцена

Но показать аппарат согласился сразу.

Это был механизм, чем-то похожий на ручную швейную машинку «Зингер». Старинный. Даже по понятиям сороковых годов – старинный. Он явно принадлежал эпохе, когда вместо патефонов люди слушали неуклюжие кубические граммофоны с огромными трубами и когда самолеты строили из реек и ткани. Печать этого давнего времени лежала и на зубчатых медных валиках (я видел такие в механизме музыкальной шкатулки у своего приятеля Лешки Шалимова), и на тяжелом, как у адмиральской подзорной трубы, стекле объектива, и на изогнутой чугунной станине. Станину украшал выпуклый орнамент с плавными изгибами и завитушками – такой же, как на страницах давнего журнала «Нива».

На подставке аппарата была медная бляшка с витиеватыми иностранными буквами и числом 1912. Число явно означало год рождения этой машины. Буквы же я не разобрал, а спросить постеснялся.

Почтенный возраст киноаппарата, однако, ничуть не умалял нашего восхищения. Даже наоборот! Ведь древность сокровища лишь увеличивает его цену. А этот аппарат безусловно был сокровищем. И техническим чудом – хотя крутить это чудо надо было вручную. Сбоку у аппарата был медный маховик с красиво изогнутой ручкой.

Конечно, мне и Чижику очень захотелось повертеть ручку. Хотя бы вхолостую!

Стасик снисходительно усмехнулся.

– А вы знаете, как ее надо вертеть? Прерывисто или плавно?

До той минуты мне казалось, что крутить ручку надо равномерно. Однако в вопросе Стасика крылась уловка, и я неуверенно сказал:

– Прерывисто…

– Эх ты! Вертеть надо пла-авно… – И он завертел. Аппарат ровно зажужжал.

– Вот так… А теперь скажите, как движется лента в аппарате. Плавно или прерывисто?

Здесь уже не оставалось сомнений! Если ручка, то и лента…

– Плавно! – разом отозвались мы с Чижиком.

– Эх вы! Лента движется пре-ры-ви-сто. Смотрите.

Стасик проворно надел на откидные рычаги плоские жестяные катушки, с удивительной ловкостью протянул киноленту через множество роликов и заправил ее в щель перед объективом. Широкой петлей. И опять взялся за ручку.

Проектор теперь не зажужжал, а застрекотал, усиливая тем самым сходство со швейной машинкой. Лента побежала через ролики и зубчатый барабан. Побежала и… замерла там, где изгибалась петлей, – у щели, которая называлась (мы это потом узнали) «фильмовый канал». Мы понимали, что лента продолжает скользить, но окошечки перфорации на ее краях казались совершенно неподвижными.

Мало того! Неподвижными сделались и кадрики на пленке!

Лампа в проекторе не горела, но от люстры падал яркий свет, и кадрики на ленте были прекрасно различимы.

Оказывается, замершими были только рамки кадриков! А внутри их беззвучно металась крошечная кино-жизнь!

Мы с Чижиком сунулись носами к самой киноленте. И разглядели, как малюсенькая женщина в бальном платье упала ничком на диван. Вбежал в комнату и остановился над женщиной такой же крошечный (но живой!) мужчина во фраке…

Позже я узнал, что это из фильма «Маскарад» – по драме Михаила Юрьевича Лермонтова, которую я тогда еще не читал, а читал только «Белеет парус…», «Бородино» и сказку «Ашик-Кериб»…

– Как это получается? – выдохнул Чижик.

– Там в механизме такой крючок, – снизошел до разъяснений Стасик. – Он дергает пленку за дырочки на краях.– Она дернется и замрет, дернется и замрет. А в кадре возникает эффект движения. И на экране. Ясно?

Мы сказали, что ясно. (А что еще следовало сказать?)

Чижик спросил:

– А на экране можно посмотреть?

Стасик ответил, что можно. И приколол к стене кнопками ватманский лист. Такого капитального экрана, как у нас, у Стасика не было…

Стасик оказался совсем не плохим парнем, хотя порой строил из себя взрослого. Мы бывали у него не раз, и он постепенно показал нам все свои ленты. Это были отрывки из самых разных кинокартин. Небольшие – минут на пять, а иногда и того меньше.

Казалось бы, какой интерес крутить кусочки фильмов без начала и конца! Но дело было не в содержании. Мы испытывали радость и замирание от прикосновения к чуду. Великое чудо кино, которое раньше обитало лишь в своих храмах – кинотеатрах! – теперь приходило запросто в тесную ребячью компанию, под невысокий домашний потолок с бабушкиной люстрой, в обычную комнату с никелированной кроватью и шкафом-буфетом, который своими стеклами дружелюбно отражал мерцание аппарата.

Мы были соучастниками этого чуда. Могли поставить ленту, какую хотели. Могли ускорить и замедлить движение героев фильма на экране. Могли их заставить ходить и бегать задом наперед – вот была потеха!

Правда, это домашнее чудо, в отличие от большого кино, было беззвучным. Поэтому нам особенно нравился отрывок из мультфильма «Бемби» (цветного, кстати!). Тот, где показано, как начинается весна и подросший олененок ведет разговор с филином. Разговор мы понимали, потому что кадры были с титрами.

А еще мы любили смотреть знаменитую сцену из «Чапаева» – психическую атаку белогвардейцев. Помните, как они строгими шеренгами, под черным знаменем с черепом и костями, с винтовками наперевес маршируют на позиции красных. На н а ш и позиции! Прямо на кинозрителей.

Нам казалось, что мы слышим зловещий барабанный марш.

Лента обрывалась еще до того, когда Анка-пулеметчицца посылает в строй каппелевцев первую смертоносную очередь. И, откровенно говоря, я был рад этому.

В ту пору ни друзьям, ни даже самому себе я не смел признаться, что мне жаль этих красивых, стройных и (никуда не денешься, это сразу видно) храбрых офицеров. Шевелилась в душе смутная догадка, что идут они под пули не ради своего буржуйского богатства и не ради пустого дворянского фанфаронства…

Что ни говорите, а это страшно: идут, идут, и вот – р-раз! Та-та-та-та! И уже многих нет. В одну секунду!.. В настоящем кинотеатре, когда очередной раз показывали «Чапаева», я, бывало, даже зажмуривался в этот миг.

И хорошо, что здесь, у Стасика, этого не было. Дождавшись последнего момента перед обрывом ленты, крутили мы ручку назад. И хохотали с облегчением, когда офицерские шеренги торопливо маршировали обратно, спиной вперед. Пусть уходят…

И уже тогда мелькала мысль: если бы на самом деле можно было вовремя крутнуть в обратную сторону рукоятку, не доводить дело до большой крови…

Тогда же шевелилась и догадка – о том, что, может быть, не только в киноленте, но и на самом деле время не монотонно, а прерывисто и состоит из бесконечного множества картинок жизни. Кажется, теперь это ученые и фантасты называют «корпускулярной теорией времени» или как-то еще в том же духе…

Несколько раз мы с Фориком заговаривали об этом, но разговор быстро угасал: нам не хватало слов, чтобы выразить философские и физические сложности. Так сказать, имела место «недостаточность терминологического запаса»…