Юз Алешковский - Кыш и Двапортфеля [сборник]

Федя сначала не хотел тянуть сумку с ацетоном вверх – наверно, боролся с собой. Но постепенно одолевал в себе нехорошего человека: сумка поползла, поползла… медленно, потом быстрей, и Василий Васильевич подмигнул мне, когда она взлетела в Федины руки.

Тётенька и Гудецкий из Нижнего Тагила продолжали, ничего не замечая вокруг, рисовать буквы.

Я подошёл к ребятам. Сева шепнул мне:

– Что же, теперь ждать, когда они малевать кончат?

«Действительно», – подумал я и кашлянул. Гундосова повернула голову в нашу сторону и строго спросила с высоты:

– Кто вы, дети?

– Здравствуйте, держитесь крепче, – для начала сказал я, а Симка ответил:

– Мы пионерский патруль по охране и защите природы!

– Это хорошо. Охраняйте. Молодцы! – похвалила нас тётенька и снова повернулась лицом к стене.

– Между прочим, товарищ Гундосова, вы нарушаете постановление Крымского областного Совета, – осторожно сказал Сева.

– Только держитесь крепче, – сказал я, а тётенька, обернувшись, изумлённо протянула:

– Я-а-а? Наруша-а-а-ю?

– Да, вы, – сказал Сева.

Симка подошёл с аппаратом поближе, и голубая вспышка на миг озарила изумлённое и уже немного испуганное лицо тётеньки.

– Михаил Иваныч! Михаил Иваныч! – крикнула она.

– Что вам здесь надо? – громко и строго спросил нас Гудецкий из Нижнего Тагила. – Почему вы болтаетесь в горах в такой ранний час?

– Мы из-за вас болтаемся! – начиная злиться, сказал Сева.

– Вы подумайте! Грубят! – возмутилась Гундосова. – Жаль, что нельзя вызвать милицию! Жаль!

В этот момент к нам подошёл Василий Васильевич и сказал:

– Можете рассматривать меня, граждане, как представителя милиции. Инспектор угрозыска Васильев. Вот удостоверение.

– Михаил Иваныч! Лидия Пална! – крикнул Федя. – Не спорьте. Мы попались! Стирайте всё, пока не поздно!

– То есть что значит «стирайте»? – спросил Гудецкий.

– А то, что вы портите своими фамилиями природу! – сказал я.

– Вы, наверно, и на живых деревьях ножом вырезаете? – добавил Сева, а Симка ещё раз щёлкнул вспышкой.

– Вам, гражданка Гундосова, и вам, гражданин Гудецкий, я от души советую стереть ацетоном свои фамилии. И будем считать, что инцидент исчерпан, – сказал Василий Васильевич.

Гундосова, ничего не ответив, поставила кисточкой точку, прошла по уступу и с решительным видом приблизилась к нам.

– Я ничего стирать не собираюсь, – сказала она, – и вы не имеете права фотографировать и шантажировать отдыхающих.

– А вы что, простите, приехали специально для того, чтобы увековечить на скалах своё имя и уехать обратно? – спросил Василий Васильевич.

– Так поступают тысячи людей! Это стало традицией! – сказала Гундосова.

– К сожалению, дурной, – заметил Василий Васильевич.

– Я ничего не изуродовала! – сказала Гундосова.

– Взяли бы да кипарис посадили около шоссе, если вам хочется память о себе оставить в Крыму, – посоветовал Сева.

– Эх, вы! – добавил Симка.

– Всего хорошего, и не смейте мне угрожать. Я никого не боюсь! – сказала Гундосова.

Она ушла вниз по тропе и даже ни разу не оглянулась. И вот тогда пожилой человек – Гудецкий, про которого в разговоре с тётенькой мы совсем забыли, сказал нам дрожащим голосом:

– Товарищи! Я же не могу слезть!.. Помогите! На подъём сюда я израсходовал все свои силы…

– Но всё-таки вам хватило их для получения третьего разряда по скалолазанию? – спросил Василий Васильевич улыбнувшись.

– Поверьте, я осознал свой поступок, на который решился после шестидесяти восьми лет безупречной жизни! Я хотел стереть свою фамилию с лица скалы, но… увы!.. масляная краска!

Вид у Гудецкого был смешной и жалкий, и Сева сказал нам:

– Он осознал. Я лично ему верю.

– Но вы же могли подумать перед тем, как идти сюда для увековечивания своего имени. Не правда ли? – спросил Василий Васильевич.

– Поверьте, мне было внушено, что оставление своих фамилий в Крыму – старая и добрая традиция! И потом… потом… не за горами мой закат… Я одинок… и подумал, что, может быть, лет через пятьдесят кто-нибудь придёт сюда и прочтёт: «Гудецкий М. И. из Нижнего Тагила». Всё-таки память…

Сева забрался к Гудецкому и помог спуститься ему вниз. Потом попросил Федю отлить немного ацетона в консервную баночку и сказал нам, что смоет фамилию Гудецкого сам.

А Гудецкий действительно был очень расстроен и поклялся перед всеми нами, что непременно посадит два кипариса при въезде в Алупку. После этого он, очень смущённый, ушёл.

– Пойдём, на солнышке посидим, – сказал мне Василий Васильевич, и вот тут-то я и пожалел, что не взял с собой бутерброды. Кыш тоже хотел есть, жалобно поскуливал, и я чувствовал себя перед ним виноватым.

– Между прочим, Федя, – сказал Василий Васильевич, – я в первый же день обратил внимание на то, что ты потрясён красотой Крыма. Ты ходил, любовался морем, кипарисами, скалами и всё повторял: «Эх, сказать бы об этом!..» Теперь я жалею, что не посоветовал тебе тогда взять карандаш, лист бумаги и написать стихи.

– Таланту всё равно нет, – откликнулся Федя с высоты.

– А я уверен, что человек, потрясённый красотой, найдёт слова, чтобы сказать об этом! Ты, однако, нашёл другой выход для своих чувств. Исцарапал живот Геракла и вырезал на скамейке: «Крым – чудо природы. Охраняйте его».

– Ладно! Дальше не продолжайте, – смущённо попросил Федя. – И так дошло.

– Дошло, что преступно портить статуи, вазы и скамейки, а скалу, ты решил, измалёвывать не возбраняется. Между прочим, я не следил за тобой специально, но понять, для чего тебе крючья с верёвками, кисти и краски, было нетрудно. Кстати, зря ты завтра улетаешь из Крыма.

– Не завтра, а послезавтра. Откуда вы это знаете?

– Умозаключение. Кроме того, я знаю, что ты работаешь директором стадиона в своём городе. Но стадиона ещё нет. Он только строится, и тебе приходится трясти подрядчиков, доставать стройматериалы и агитировать общественность. (У Феди от изумления чуть не выпала из рук бутылка ацетона.) На этой работе ты с непривычки и расшатал свои нервишки. Вот тебя и послали отдохнуть. Верно?

– С женой, что ли, списались? – спросил Федя.

– Извини, не могу открыть тебе каналы информации. А улетать не советую. Глупостей ты наделал немало, исправить их и как следует отдохнуть ещё не поздно.

– Улечу. Не могу псу в глаза смотреть. Предал я его. Полюбил – и предал, – сказал Федя. Он яростно принялся смывать ацетоном буквы.

Ветер доносил до нас запах ацетона, и тогда Кыш, фыркая, отбегал в сторону. Вдруг он насторожился и сам встал в стойку, как охотничий пёс, чего никогда раньше не делал, постоял, потянул носом и куда-то понёсся. Я забеспокоился, но он немного погодя показался из-за деревьев, а за ним, держа в зубах что-то светло-жёлтое, с пупырышками и болтающейся головой, торопился… Норд! Он тяжело дышал после подъёма в гору, а Федя сидел лицом к скале и его не видел.