Герман Коробейников - Пещера Рыжего монаха

— И то, правда! — Эшба расхохотался. — А дальше что?

— Понятное дело: она наутек по улице, а он, не дожидаясь, пока народ сбежится, галопом ко мне.

— Ну и дела! А еще, говорят, абхазские женщины — народ забитый. Так и не знаешь, кто она?

Чекист пожал плечами.

— Ладно, бог с ней. Сейчас давай о деле поговорим. То, что арестованные — не контрабандисты, уже ясно. Кстати, видел мальчугана, который со мной на улице был? Он кое-что интересное разузнал… Вот она, необразованность наша.

— К чему ты клонишь?

— К тому, что историю знать надо. Знаешь ли ты, к примеру, что еще в Древнем Египте люди между собой на дальние расстояния с помощью горящих костров связь держали?

— Нет, не слыхал.

— А надо бы знать. В общем, дел у нас теперь будет предостаточно. Похоже, что ниточки, за которые мы ухватились, тянутся к монастырю. Для начала оденься попроще, чтобы на паломника смахивать, и на Святую гору поднимись: там тайник монашеский в крепости есть…

Воронец придвинулся к столу, и оба чекиста надолго углубились в разговор о предстоящей операции.

С того момента, как игумен подарил Василиду краски, для мальчика наступили необыкновенные дни. Будто вместе с красками, выдавленными на палитру, расцвел всеми цветами и окружающий мир. Природа, как бы увиденная заново, превратилась в постоянный источник радости и удивления. И занятие живописью стало бы единственным увлечением послушника, если бы события, происходившие в монастыре, не отвлекали его от этой страсти.

Недомогание отца Георгия, последовавшее за его приездом из Сухум-Кале, через несколько дней, казалось, прошло. Старец встал на ноги, но перемены в его внешности не сулили добра: волосы сплошь побелели, глаза запали, дышал он тяжело.

Среди рядовой братии царило уныние. Отец Георгий правил ею мягко и благодушно, подавая пример святости и бескорыстия. Проповеди его собирали тьму народа.

Как же случилось, что, вызывая всеобщую любовь, в это трудное время он оказался в окружении холодности и непонимания со стороны ближайших сподвижников? Шаг за шагом ему раскрывалась вся система обмана, опутывавшая его. Внешне все выглядело как прежде: прислушивались к каждому его слову, почтительно подходили под благословение, а за спиной творили черные дела. Его желание именем обители помочь голодающим натолкнулось на глухую стену недовольства.

Первое время отец Георгий особенно пугал Василида рассеянностью и отрешенностью взгляда, но по прошествии нескольких дней выражение его лица стало умиротворенным. Василид немало был удивлен переменой. Что за этим крылось?

Однажды мальчик вошел в приемную, когда игумен с большим усердием что-то писал. Подняв глаза от бумаги, он спросил:

— Как там, на митинге говорилось про кощея?

Детская память Василида хранила все.

— Это какой-то крестьянин выступал. Сидят, говорит, церковники на своих сундуках, как кощеи, в то время как народ христианский мрет от голода.

— Так и сказал?

— Так, владыко.

Игумен скорбно покачал головой:

— Ох, грехи, грехи! Ладно, ступай с богом. — Он снова потянулся к бумаге.

Пролезть сквозь кусты, закрывавшие вход в пещеру, где послушник устроил себе мастерскую, старец, конечно, был не в силах и судить об успехах своего подопечного мог лишь с его слов. Вот и сегодня они толковали о живописи, сидя рядышком в беседке по соседству с розарием. Наступившая зима давала себя знать: кусты стояли голые, земля под ними была усыпана увядшими лепестками. Розарий, казалось, одряхлел вместе с хозяином. Но все же благодатный климат побережья и в эти декабрьские дни одаривал людей райской погодой.

Созерцание природы чудесно преобразило лицо игумена: оно смягчилось и просветлело; нежность светилась в его взгляде, когда он обращался на Василида. Старец положил ему руку на плечо и, как бы продолжая свои мысли, сказал:

— Вижу, сыне, какой огонек горит в твоих глазах, когда о живописи толкуешь. Уж близок мой жизненный конец, скоро сам свою судьбу решать будешь. Поступай так, как подсказывают тебе сокровенные желания души.

Этим словам Василид изумился: сам настоятель подсказывал ему мысль покинуть монастырь.

Пользуясь благодушным настроением старца, Василид решился задать мучивший его вопрос:

— Что случилось в обители, святой отец? О каких деньгах все толкуют?

Отец Георгий после недолгого колебания начал говорить:

— Так случилось, что господь сподобил обитель особой милости. Будто с неба упало к нашим ногам изрядное сокровище: золото, серебро, драгоценности разные. Многие годы прошли с тех пор, и нужды в том богатстве пока не было, до сих пор лежит оно втуне. Но, кажется, пора то золото на доброе дело пустить… Не знаю, воля ли людская мешает, дьявол ли к этому делу руку приложил, а только нет у меня сил по-своему сделать. Достигнув последних часов жизни, вижу, что и сам грешен: не умел отличить друзей от врагов, истинных христиан от фарисеев.

Впервые игумен, говорил с послушником, как со взрослым.

После этого разговора настоятель совершил с мальчиком свою последнюю прогулку. На этот раз он вышел за пределы монастырских стен и обошел кладбище. Подолгу стоял возле могил: всякий ее обитатель уходил из жизни на его памяти. Подошел он и к часовне, где покоились останки его предшественника — первого настоятеля. Над ее входом были выбиты из камня посох и митра [52] Митра — позолоченный головной убор представителей высшего духовенства. — высокие знаки христианской власти.

Лицо игумена было печально: понимал, что недолгий срок отделяет его от переселения в такие же тесные стены.

Два дня спустя у Василида появился новый повод для тревожных раздумий. С утра он был в келейной, выполняя мелкие поручения отца Георгия, а к полудню, отпущенный им, отправился в свой тайник, чтобы продолжить начатую картинку. Кроме того, у Василида на этот день было назначено свидание с Федей.

В начале парковой аллеи он натолкнулся на старого монаха — брата Платона. Несмотря на разницу в возрасте, оба благоволили друг к другу и при встрече рады были перекинуться словом. Брат Платон был освобожден от тяжелых послушаний и занимался починкой сетей. Вот и сейчас, примостившись в тени, он работал, напевая что-то стариковским дребезжащим тенорком. Василид присел рядом на траве.

— Как наш владыко себя чувствует? — спросил монах.

— Плохо ему, о смерти поминает.

— Жаль. Дай ему господи телесного здравия и душевного спасения. Я хоть и креплюсь пока, а тоже, видать, на этом свете долго не засижусь. Жаль только, что кости мои в чужой земле лежать будут.