Иван Коробейников - Голубая Елань

Разгоралось лето.

Сушило на склонах траву конотопку. В цигарку свивался ивовый лист. Короткие ночи не могли остудить дорожную пыль. Безросными вечерами стелилась по холмам смолистая горечь — дым невидимой трубы канифольного завода.

Стянька Грохова боронила вспаханный клин. С утра водила она лошадь в поводу. Ноги онемели, горячий пар из конских ноздрей обжигал затылок…

Из-за колка показался Корытов, директор канифольного завода. Он трусил верхом, запыленные ботинки его доставали до обожженной солнцем лебеды.

— Здравствуй, красавица, — крикнул он, придерживая лошадь.

Стянька, закрываясь рукой от солнца, недружелюбно ответила:

— Здравствуй.

— Что такая сердитая?

— Небось будешь сердитая! — Стянька звонко шлепнула рукой по голой ноге. — Кусают вон как, проклятые!

— Шла бы к нам на завод.

— А что, лучше у вас?

— Ясно. По крайней мере этой дряни нет. А главное — у нас работа веселая, артельная…

Разглядывая свою синюю линялую кофточку с рединой на груди, Стянька устало подумала: «Сманивает, поди, только… Их послушай».

— По сограм и у вас комара видимо-невидимо, — сказала она. — Прошлый год с девчатами по ягоды ходили, побрать не дали — выжили…

Лошадь Корытова нетерпеливо переступала задними ногами, порываясь вперед. Корытов натянул повод, хитро подмигнул:

— К нам скоро новый техрук приедет, Константин Гонцов. Слыхала?

Стянька не ответила, отвернулась, и Корытов, смеясь, поднялся на стременах.

— Приходи. Примем…

Объехав колок [1] Колок — в Зауралье небольшая березовая роща. , он увидел Стянькиного отца Степана.

Степан Грохов пахал у Малинового оврага пары. Солнце стояло над головой. Лошади, горячие, мокрые, бились в постромках. Слепни прокусывали их потную кожу, наливались кровью и, как спелые ягоды, валились на землю.

Суглинок не поддавался плугу. У Степана горели руки, хрустела на зубах пыль. Уже время обеда, а как мало черной земли!

«Позвать Стяньку?.. Или подождать», — вяло соображал Степан, налегая на поручни.

— Ковыряешь?.. Трактор сюда надо, — сказал Корытов.

— А вы дайте! Дайте. Сулили ведь, — тотчас же откликнулся Степан. — Говорить легко! Вы вон там обстроились, на заводе у себя. Так ведь то государство помогает. А одним бы вам… Что бы ты сделал?

— Объединяйтесь, в колхоз идите. Государство и вам поможет.

Степан махнул рукой.

— Ничего не получится. Да у нас и земли-то: брось зипун, и прикрыл! В прочих местах, может, оно и хорошо, трактором-то. А у нас с ним, как на печи с телегой.

Лошади, радуясь остановке, тяжело дышали, хватали жадными губами желтые полынные ягодки.

— Но! — ухватился Степан широкой ладонью за поручни. — Сейчас кормить. Но-но, милые!

Корытов уехал. Степан видел, как покачивается узкая спина его — вверх-вниз, вверх-вниз. Лошадь споткнулась, голова ее точно оторвалась и покатилась между ног. «Баба! Ездить не умеет! Не в хозяйстве жил», — отметил Степан.

Но вот Корытов выпрямился и, покачивая локтями, скрылся за поворотом. Степан, выкинув плуг на межу, принялся отвязывать от гужей постромки. Гужи пахли дегтем, мягко льнули к рукам.

— «Ко-вы-ря-ешься…». Эх вы, легкостаи! [2] Легкостай — беспечный человек. — сердито бормотал Степан. — Вон Уйтик не ковыряется, зато на столе, как на ладони… Трактор! Язык только чесали. «Землю очистим!». Да и кому нужна такая земля? Помогли бы, а то только ручки в брючки…

Он привязал лошадей на короткий повод, крикнул Стяньку и в изнеможении опустился на землю, стараясь уложить ноющие от ходьбы ноги в короткую, изрезанную солнечными полосками тень телеги. В натертой до блеска шине кипело солнце — на нее больно было смотреть. Но Степан не думал о солнце. Он думал о своем, о том, что обрушилось на него две недели назад, когда он узнал, что полоску у Воронинской пади Фадей Уйтик отдал Василию Гонцову.

Фадей сам рассказывал обо всем Степану:

— Не помню, как оно и вышло-то… А? Хоть убей, не помню! Здорово меня угостил Василко. А графин-то я на мелкие черепки кокнул. Хи-хи! Вино хлещет, а я, знай, куражусь. Загнал пашню. Чего она мне? За трешню… восемь гривен за графин отдал, потому — вконец сломатый. А за вино, что пролито, Гонцов говорит — прощаю. Угощал потому как, говорит.

Все точно оборвалось в Степане:

— Как же ты, Фадя? Мне сулил. И-их ты-ы!

Сейчас он с горечью подумал о том, что все на свете складывается против него и что, пожалуй, Василий Аристархович Гонцов нарочно перехватил полосу, зная о желании Стяньки выйти за его сына Костю.

— Не пашет. Взял и не пашет. А?.. Эх, девка, дура-девка! — с горечью упрекал он дочь и не договаривал, боясь обнаружить в себе тайное попустительство ее мечтам. Он сам рассчитывал арендовать проданную полоску — уже соображая, сколько соберет с Фадиной земли зерна…

И вот все рухнуло. Пришлось под рожь готовить чертопар [3] Чертопар — поздний пар. на неудобной суглинистой полосе, давно уже ходившей по рукам, как старая монета, которую и держать бесполезно и бросить жаль.

Подошла Стянька. Сиповатым от жары и долгого молчания голосом спросила:

— Обедать?

Степан оперся о колесо, и раскаленное железо обожгло его. Он отдернул руку, болезненно скривил губы. Стянька равнодушно жевала. Светлые пепельные ресницы ее вздрагивали. Она достала из-под телеги лагушку [4] Лагушка — деревянный жбан. , припала губами к рожку. Теплая вода пахла сосной и тиной — ее брали за полверсты, в Спирином болоте. Когда Стянька поднялась, на ее розовых коленках остался сетчатый отпечаток трав да прильнувшие листочки.

Глядя под ноги, она тихо сказала:

— Корытов сейчас приезжал. Меня звал работать к себе.

— Нечего там делать! — грубо оборвал Степан.

Стянька с тоской подняла глаза:

— Он говорит: Костя Гонцов к ним приедет…

Степан грязными, потрескавшимися пальцами выкинул из чашки размытую кожицу какой-то личинки и неуверенным движением поставил чашку на жбан.

— Он… к им? Разве он по ихнему делу?

— Стало быть, тех… тех-ру-у-ком каким-то.

— Видать, начальником. Много их развелось нынче. — Отец отряхнул крошки с бороды, перекрестился и растянулся под телегой.