Иван Коробейников - Голубая Елань

— Ну! Ты! — посторонилась она.

— Звала ведь…

— Не тебя…

— А почему бы и не меня?

— Больно ты мне нужен. Иди своей дорогой.

Стянька стояла, защищаясь корзиной.

— Ну!

— Не уйду.

— Кричать буду!

— Ого! — не то удивляясь, не то одобряя, произнес парень. — Смотри. Ягоды-то просыпала. Давай соберем.

— Собирай, коли надо…

Парень присел и стал собирать.

Кося карий глаз с желтизной в белке, спросил:

— Стянька?

— Ну…

— Степана Грохова?

— Угу. А ты почем знаешь?

— Не узнаешь разве? — спросил парень. — Костя. Костя Гонцов, — он бросил собранные с сором ягоды и выпрямился, всем своим видом как бы говоря: «На вот, смотри. Вот я какой».

— А-а! — Стянька вспыхнула. Сердясь на себя за это и еще больше краснея, сердито спросила: — Как тебя узнаешь?

В глазах Кости вспыхнул нехороший огонек.

— А что?

— Вот какой стал…

— Не удивительно, — выпячивая грудь, самодовольно произнес он. — Город. Культура… Понятно?

— Понятно, — прошептала Стянька, чувствуя, как сладкое чувство тревоги перерастает в чувство покорности…

— А ты тоже вон какая стала.

— Какая? — упавшим голосом спросила Стянька.

— Выросла. Красивая.

И потому, что именно это хотела услышать она, Стянька сердито бросила:

— Не заливай! Ухажер какой выискался! — и побежала, не оглядываясь.

Пришла домой Стянька довольная: ягод набрала много.

— Ну, вот и хорошо, — встретила ее мать. — Посушить надо малины. От простуды она очень пользительная, когда к сердцу приступает… Остались ягоды?

— Остались.

— Еще сходить надо.

— Схожу, — обрадовалась Стянька.

Костя прожил дома целый месяц. Днями он пропадал на озере или по лесным болотам с ружьем, а вечерами приходил «на бревна» к кооперативному магазину, где собиралась сельская молодежь. Продавец Петька Барсук приносил гармонь и до поздней ночи под ее переливы слышались песни, шутки, перестук каблуков по затвердевшей земле, закиданной подсолнечной шелухой.

Закончив домашние дела, Стянька спешила «на бревна». По-прежнему Колька Базанов ухаживал за Фросей. В сторонке, среди немногих любопытных, сидел Ваня Тимофеев, рассказывал вычитанное из книг. Приходил Костя, угощал ребят папиросами, развязно балагурил, заигрывал с девчатами. Иногда брал у Петьки гармонь и заводил громко и напевно:

Огонек папиросы освещал его прямой хрящеватый нос и черный чуб.

Стянька словно пьянела. Сладкие видения таила в себе темнота, несущая с озера влажные запахи дуропьяна. Таинственно мигали звезды.

Когда песня овладевала всеми, Костя вдруг обрывал ее и начинал скороговоркой:

Его забавляло недоумение слушателей.

— Эх! Деревня… — отодвигал он гармонь, — как вы тут живете? Вот в городе — культура. Клуб. Там тебе музыка — пианино.

— Скоро и у нас клуб откроют, — сказал однажды на это Ваня Тимофеев.

— Когда рак свистнет…

Раздался смех. Но Ваня не смутился. Горячо заспорил:

— Вот увидишь. Построят клуб.

— Кто это построит?

— Советская власть. Мы сами.

— Кто это мы?

— Да кто? Мы, молодежь… народ.

Костя пренебрежительно скривился:

— Тебе избу свою сначала надо перестроить… Строитель!

Ваня не унимался.

— Перестроим и избу. Да не избу, а дома новые поставим.

Они спорили часто. Иногда слушая Костины рассказы о городе, Ваня гневно кидал:

— Врешь! Вот это заливаешь! Вот это брешешь.

— А ты откуда знаешь?

— Читал.

Костя на мгновение терялся.

— Читал… Читал. Гм… А я видал! На практике… Мне на мои глаза свидетелей не надо.

Ваня говорил с таким воодушевлением, что жадно слушавшая Стянька не могла не соглашаться с ним… но ей хотелось верить Косте, и потому она думала с досадой: «Книжник какой выискался!»

Костя начинал пересмешничать с девчатами. Он никому не отдавал предпочтения, уверенный в своей власти над девичьим сердцем. Подсаживался он и к Стяньке. Ее бросало в жар. Сердце замирало. Слова путались на языке. А он, словно не замечая этого, отходил к другой. Анисьина Вера ревниво следила за каждым его движением. Сама подсаживалась к нему. Он и этого, казалось, не замечал… Но с гулянок уходил почти всегда с Верой.

Стянька потеряла покой. На покосе грабли валились из рук. Отец кричал:

— Ну, ты! Чего рот раскрыла? Не видишь — туча? Замочит сено. Пошевеливайся!

Уехал Костя так же неожиданно, как приехал. Так бы и не узнал никто о горькой девичьей тоске, если б пасмурным сентябрьским утром кольцевик [6] Кольцевик — почтальон в сельской местности. В 1929 году такой почтальон имел маршрут в виде замкнутого кольца. не занес к Гроховым письмо. Оно было адресовано «лично Степаниде Степановне Гроховой». Марку на конверте с изображением девушки, чем-то отдаленно напоминающей Стяньку, нес в клюве искусно выведенный голубок.

Стянька заперлась в горнице и, дрожа, как в лихорадке, долго разбирала письмо. Она шептала слова и не понимала ничего. Одна в ней билась мысль: «Вспомнил… Написал». И словно летнее солнце выглянуло из-за туч. День и в самом деле распогодился. Стянька весь день, напевая песни, хлопотала на огороде. Надо было управиться с картофелем.

Письмо не могло остаться незамеченным. О нем узнали отец и мать.

— Смотри, девка! — строго сказал Степан.

А мать вечером, придержав дочь за острые еще плечи, слезно прошептала:

— Блюди себя, доченька, но счастье не отпугивай. Гонцовы-то, они вон какие. Ох, дожить бы мне до светлого денечка!

Стянька доверчиво прижалась к материнской груди и, не в силах сдержать переполнившего ее чувства, заплакала. Она шепотом рассказала все, все… и про первую встречу с Костей в малиннике.

— Люб он мне. С первого взгляда люб.

— Суженого конем не объедешь.

Скоро все на селе заговорили о Стянькином «счастье». А Степана тревожила мысль: «Свинья не родит бобра — все в себя — поросенка… Так же и Василий Гонцов. Худое дело задумала Стянька, да как тут рассудишь? Дуры девки…».

Кольцевик зачастил во двор Гроховых. Стянька заневестилась. Все настойчивее стали разговоры о приданом. Стянька присматривала у подруг узоры на скатертях и вечерами засиживалась за рукоделием.

— Стянька жениха тряпками заманить хочет. Сорвется! — говорила бабам школьная сторожиха Анисья, когда нельзя стало скрывать отяжелевшую фигуру дочери. — Не на таковских нарвались. Моя Верка своему счастью не попустится!

И Вера, действительно, не попустилась. Стяньке нельзя было показаться на улице. А кольцевик каждый раз рядом с ее письмом нес пухлое письмо от Веры.