Иван Коробейников - Голубая Елань

— Нет, — смущенно сознался Ваня.

— Да-а! Закавыка, — после некоторого раздумья произнес Степан. — Ты пошел? — видя, как ловко поднялся Ваня на ноги, спросил он.

— Ну иди, — будто ожидая еще чего-то, с сожалением сказал Степан. И ему вдруг захотелось остаться одному со своими мыслями.

— Шла бы ты, Стянька, с ним. Хлеба у нас мало. А мне полосу допахать охота. Утром хлеба мне принесешь да скажешь матери, чтоб баню истопила.

Стянька не заставила отца повторять — быстро вскочила с места.

В двух шагах от костра было настолько темно, что дорогу приходилось нащупывать ногами. По межам трава путала шаг. Ваня и Стянька задевали друг друга, волнуясь от близости и еще более сбиваясь с шага. Маленькие березовые колки, такие светлые и веселые днем, теперь стояли темными кущами, куда и ступить было страшно. Корявые межевые березы подступали к самой дороге и хлестали лицо пахучими листьями. Внизу в траве наперегонки пилили кузнечики. Тут и там искорками вспыхивали светлячки.

Ваня и Стянька шли молча. Ване казалось, что на весь лес раздается стук его сердца.

— Стеша! — позвал он.

— А?

— Знаешь, я ведь не только за книжками в Таловку ходил… Там вербовщик приехал…

— Кто?! — робко спросила Стянька.

— Вербовщик. Ну, человек такой. От организации. Вербует на строительство. Записывает, значит.

— Ну? Пишутся?

— Кто хочет, пишется.

— А потом?

— Потом едут. Он на Тракторстрой пишет.

— Чего там делать?

— Завод строить тракторный. Ты что запыхалась? Быстро я иду?

— Нет. Ничего.

— Ну вот. Хотел я… — замедляя шаг, продолжал Ваня и вдруг остановился. — Смотри, смотри, Стеша, сколько светляков! Книжку читать можно. — Ваня потянулся за светляками и вдруг с хрустом, ломая сухие ветки, повалился.

— Ой! Что ты? — с тревогой, хватая его за руку, крикнула Стянька.

— Оступился. Валежина какая-то, — чувствуя в темноте, как жаром охватило его лицо, ответил Ваня. — Ты — осторожнее… — не спеша освободиться от Стянькиных рук, добавил он. Несколько мгновении они стояли, прижавшись друг к другу, смешивая дыхание.

— Ну и что? — наконец спросила Стянька, разжимая руки.

— Не записался, — Ваня легонько вздохнул, — мать жалко бросать, а с семьей туда не берут. Квартир нет. В землянках живут.

— А я у тятеньки в леспром прошусь. Не отпускает.

Ваня ничего не ответил. Несколько минут шли молча, отгоняя комаров березовыми ветками. Луна поднялась над лесом. Легли тени. На западе собиралась туча, заволакивая небо, гася звезды. Ее края, озаряемые сполохами, клубились.

Начался бор. До дому было совсем близко. Луна то скрывалась, то ярко светила. Под ее неровным светом то темнели, то золотом отливали сосновые стволы. С каждым шагом по-новому открывались давно знакомые места. Серебром искрился на гривках мох-лишайник. Неожиданно стеной вставала земля, поднятая корнями вывороченного дерева, и страшно было заглянуть в разверзшуюся под ней темноту. Каждый куст готов был выбросить птицу или зверя.

— Да вот и места свои оставлять жалко, — произнес Ваня.

— Говорят, нынче и здесь подсочка будет, — сказала Стянька и, как бы невзначай, добавила: — Костя Гонцов к ним едет.

— Все источат, как черви.

Ваня вдруг почувствовал усталость во всем теле. Очарование ночи исчезло. Говорить не хотелось. Остаток пути через бор прошли молча. А когда на холме открылось село Застойное, месяц плыл уже высоко, туча скатилась на север, и все кругом сияло, охваченное покоем. Тянуло озерной влагой. Комары исчезли. Только один, какой-то шальной, надоедливо звенел в самое ухо.

— Вот ты и дома, — заходя в тень гроховского палисадника, сказал Ваня, — а мне еще шагать да шагать. До свиданья! — И он пошел, не оглядываясь.

— До свиданья, — тихо ответила Стянька и, прислонившись к тыну, прижала руки к груди. Она шарила под кофтой, стараясь найти цветок, но его уже не было. Вздохнув, она неслышно юркнула в калитку.

Село Застойное стояло в бору, на холме, отражаясь в светлых водах озера Кочердыш. На памяти стариков проложили за бором железную дорогу. В сорока пяти верстах от села построили полустанок Таловку. В старину это были дикие места. По сограм да пересохшим болотам, поросшим мхами-перинами, по еланям да буйным зарослям — где и боком не пролезть — бродили лоси. А кое-где на песочных гривках в кумачовой россыпи земляники да малиннике можно было встретить бурого лакомку — мишку. Ветер бродил в вершинах сосен, скрипели стволы, со стуком падали на землю шишки. Металась по веткам белка-непоседа. Стонал дикий голубь…

О том, как основалось в этих местах первое селение, много рассказывает Трофим Семенович Базанов (по-уличному Быза), а слышал он это от деда.

Шел будто бы этими местами Ермак и послал от реки Тобола гонца с челобитной ко грозному царю всей Руси Ивану Четвертому. Царь пожаловал того гонца застольным местом около себя и выслал с ним Ермаку немалый подарок. Жадность ли обуяла, позвала ли вольная волюшка, молодая ли кровь хмелем ударила в голову, — только вместе с царским подарком прихватил ермаковский ватажник румяную да чернобровую девку, облюбовал тихий бугорок в лесной котловине и свил гнездо. Изменил своему атаману гонец.

Там, где раскинулся сейчас огород Степана Грохова, выросла первая изба застоинского основателя. Пошел род от гонца крепкий да ловкий — с лисьей ухмылкой и волчьим зубом. От него — и Василий Аристархович Гонцов, которого в народе прозвали «волком». А Застойным стали звать это селеньице, когда было в нем уже дворов тридцать и перемешалась уже кровь основателей его с кровью каторжных поселян Гроховых, крепостного Базанова (деда Бызы), бежавшего от плетей, и с иной буйной кровью людей, пришедших неведомо откуда.

Давно-давно «явилась» у болотца икона угодника Николая. На этом месте поставили часовню, шатровую, с одним куполом. А затем, через много лет, стараньями Аристарха Селиверстовича Гонцова, прозванного за исполинский рост Семиверстовичем, взметнулась колокольней при въезде маленькая, уютная церквушка с престолом Николая Явленного. Это было канительное дело. Против строительства церкви на месте «явления» иконы выступил кулак соседнего хутора Пни Григорий Важенин. У него были свои расчеты. Имея четырех сынов, он непременно хотел сделать Пни селом. Для этого он съездил в Оренбург, в епархиальное управление, привез распоряжение основать церковь в Пнях. Но не таков был Семиверстович, чтобы сдаться. Три раза с риском для жизни похищал он икону, которую торжественно уносили в Пни, и она неизменно «являлась» на избранном ею месте у болотца. Это и решило спор. В день, когда впервые ударили колокола церквушки, Аристарх Селиверстович с женой и сыном Василием отслужил благодарственный молебен, осенил себя крестным знамением и сказал: