Герман Коробейников - Пещера Рыжего монаха

И вот она распахнулась. Огромный человек в бурке, с головой, закутанной в башлык, переступил порог. Неверными движениями рук вошедший размотал башлык. Показалось хмурое усатое лицо с воспаленными глазами. Не произнося ни слова, человек мрачно оглядел собравшихся.

Полковник не так представлял себе этот момент и, как мог, попытался исправить положение.

— Господа! — сказал он громко. — Позвольте представить вам есаула армии генерала Фостикова господина Доценко.

— Скажите лучше — бывшей армии, — сипло отозвался есаул.

— Я вас не понимаю… — холодно начал полковник.

— Армии больше нет, генерал погиб; то, что я здесь, — чудо. Все сидели не шевелясь, оцепенело глядя на вестника. Видно было, что он едва держится на ногах. Кто-то догадался подвинуть ему стул. Есаул тяжело сел и замер, опустив голову.

— Как же это могло случиться? — спросил Нежинцев. Есаул поднял голову.

— Три часа назад вы сообщили нам, что путь свободен и в городе никто не будет знать о нашем подходе… Мы шли без дозоров. В Карахском ущелье на нас обрушился ливень пулеметного огня… Да что там!.. — Он безнадежно махнул рукой.

«Черт его дернул говорить при князьях! — выругался про себя полковник. — Тоже мне, любитель мелодрамы…»

— Господи, помяни от жития сего отошедших во славу твою! — произнес Евлогий, крестясь.

«Ну, уж с тобой-то я еще поговорю!» — со злобой подумал Нежинцев. Вслух он сказал:

— Господа! Будем надеяться, что все не так ужасно. Предлагаю сейчас разойтись. О дальнейших наших действиях я всех оповещу. Вас, господин Доценко, прошу остаться.

— Нет, ухожу. — Есаул поднялся.

— Здесь вы найдете и отдых, и ночлег…

— У меня есть где остановиться. Кроме того, отныне я доверяю только себе. — Он вышел, хлопнув дверью.

— Вы-то, надеюсь, задержитесь? — обратился Нежинцев к монаху, когда последний из князей покинул комнату.

— Слушаю вас, полковник.

Это обращение, вопреки их уговору, произнесенное к тому же весьма сухим тоном, едва не вывело Нежинцева из себя.

— Что вы думаете по поводу последнего известия?

— Я человек не вашего круга и не берусь судить. Все в мире творится не нашим умом, а божьим судом.

— Что ж, — сдерживая злость, сказал Нежинцев, — теперь сами видите, что я могу рассчитывать лишь на княжеское ополчение, а оно, если его не поощрить, не поднимется.

— С золотом ли, без золота — все едино. Вы, полковник, должны понять, что на этот раз господу неугодно помочь вам… Разве не видели, с какой охотой разбежалось это воинство? Молитесь всевышнему, авось в будущем он вас не оставит.

— Слушайте, почтенный! — крикнул Нежинцев. — Я воин, а не святоша, привык полагаться на себя и на земные силы. Вы что, смирились с мыслью и дальше жить под пятой у большевиков?

— Что ж, слабы и гонимы на земле мы, слуги господни.

— Не слишком ли далеко вы зашли в мирских делах, чтобы так легко вернуться к святой жизни? Ладно, об этом потом. Я не могу показаться на глаза генералу Врангелю, если не сделаю хотя бы попытки поднять здесь восстание. А для этого, повторяю, нужны деньги. Дадите вы их?

— Нет, не дам: не время впутывать в это дело обитель.

Евлогий сделал шаг к двери. Лицо Нежинцева перекосилось от гнева.

— Стойте! — крикнул он.

Голос его не предвещал ничего хорошего, и Евлогий обернулся. Нежинцев стоял с направленным на него револьвером.

— Да просветит небо ваш разум, полковник! С такими вещами не шутят.

— Я и не шучу! Довольно вы морочили мне голову с этим золотом. И еще: гибель армии — не шутка. Вы, преподобный, не объяснили, на каком основании переданы генералу сведения о безопасности дороги к городу.

— Я не ясновидец, сам не знаю, как все могло случиться, — красноармейская часть не покидала казармы.

— Ваше объяснение ничего не объясняет. Но даю вам возможность опровергнуть подозрение в предательстве: выдайте в помощь нашему делу необходимое количество денег.

Евлогий лихорадочно соображал, как поступить.

— Торопитесь, преподобный!

Казначеем вдруг овладел безумный гнев. С неожиданной для его возраста стремительностью он метнулся к стене и опрокинул на Нежинцева высокие напольные часы. Они ударили полковника в грудь и свалили с ног. Но рука его не выпустила оружия, и, падая, он успел выстрелить. Евлогий тоже упал. В тот же миг за дверью послышался топот. Превозмогая боль, полковник кинулся к двери и запер ее. Через секунду по ней застучали приклады винтовок. Не обращая больше внимания на лежащего монаха, Нежинцев подбежал к окну, распахнул его и прыгнул в темноту. Едва он коснулся земли, его схватили, связали руки, и повели вдоль монастырского корпуса. На открытом пространстве он увидел большую группу людей: в окружении красноармейцев стояли князья и дворяне, покинувшие его номер. Здесь же был есаул. Нежинцева присоединили к арестованным и под конвоем повели в город.

Василид пришел в себя и обнаружил, что лежит на полу.

Видимо, прошло немало времени с момента ухода его мучителя, потому что свет в окно уже не проникал.

Василид с трудом поднялся, засветил свечу, шатаясь, добрался до ложа. В голове у него шумело, губы запеклись, в горле пересохло. Больше суток он был без воды.

Василид снова начал впадать в беспамятство: ему грезилась зеркально-прозрачная струя воды, слышался рокот, с каким она вливается в бассейн с рыбками. И еще ему слышались временами какие-то удары, но они проходили мимо сознания.

Прошло с полчаса, когда сквозь одолевавшую его дурноту он услышал шаги на лестнице. Он сжался при мысли, что это может быть отец Михаил, но тут же понял — шаги принадлежат Исайе. Дверь открылась, и на пороге показался монах с подносом. На подносе стояли миска и кувшин. Исайя прошел к подоконнику.

— Пей, отрок, — сказал он и вышел.

Кувшин был полон, и мальчик едва поднял его ослабевшими руками. Он припал к горлышку и пил долго, не отрываясь. Он даже не понял, что пьет свой любимый морс — тот, который часто пил при жизни игумена, — важно, что это была холодная, вкусная до слез влага.

Ополовинив кувшин, Василид спохватился: может быть, нельзя сразу пить так много? Да и про запас надо было оставить.

Утолив жажду, он воспрял духом. В миске под крышкой оказалась каша, был еще кусок рыбного пирога. Но пока каша не остыла, следовало начать с нее. Ложкой Василид набрал ее с краю миски. До чего она была вкусна! Он собрался всерьез взяться за кашу, но рука его замерла с поднятой ложкой. Из угла комнаты донесся явственный глухой удар. У мальчика перехватило дыхание. На цыпочках он подошел к углу. Удары продолжались, стена слегка подрагивала. Но вот снова послышался сильный удар: похоже, что от стены отвалился камень. Звуки прекратились — должно быть, работал один человек, и сейчас он отдыхал. Василид лихорадочно думал, кто бы это мог быть. Неужели Федя или Аджин пытаются вызволить его? Маловероятно! Ясно одно: человек творит свое дело без ведома монастырского начальства, иначе с чего бы ему работать ночью.