Эдуард Веркин - Кусатель ворон

Жмуркин записал что-то в блокнотик.

Запахло рисом, и в животах наших забурлило, я почувствовал, что проголодался, остальные, видимо, тоже. Все зашмыгали носами и стали поглядывать на Снежану.

Снежана готовила. Картина сама по себе необычная, почти фантасмагоричная. Но при всем при том какая-то… органичная, что ли. Снежане весьма и весьма шла длинная деревянная лопатка, этим снарядом Снежана элегантно орудовала в котелке, то и дело пробуя кашу на вкус.

– Снежан! – подал голос очнувшийся Листвянко. – Снежан! Скоро каша будет? Пузо ломит…

– Скоро, – ответила Снежана. – Можно уже. Три минуты, а то сыровато, хрустит…

– Я вообще люблю, чтобы хрустело, – сказал Пятахин. – Слышь, Жохова, ты учти…

– Хрусти, Пяташка, мимо, – ответила Жохова.

– Жохова, я твоему папе докладную напишу, – сказал Пятахин. – И пошлю голубиной почтой. Про то, как ты разнуздалась…

Снежана принялась трезвонить поварешкой о котелок, народ лениво потянулся к костру. Снежана накрыла котел крышкой, для того чтобы каша настоялась.

– Ну, давайте пообедаем, что ли, – сказал Жмуркин. – Обед!

Жмуркин дотянулся до рюкзака и вытряхнул из него разноцветные пластмассовые плошки. Жохова вдруг взяла эти самые плошки и принялась их раздавать едокам. Странно тоже, что это с ней…

Мы расселись с мисками вокруг котелка и посмотрели на Снежану голодными сенбернарами, Снежана как-то совсем засмущалась.

– Да ладно, Снежинка, давай, есть охота, – Пятахин почесался. – Раскладывай давай.

Пятахин постучал себя плошкой по голове.

– Немного не совсем получилось, – предупредила Снежана.

– Да ладно, Снежок, на самом деле есть охота, – облизнулся Листвянко.

– Я хочу сказать, что все вышло не совсем так, как ожидалось. – Снежана улыбнулась.

Застенчиво улыбнулась.

Такая улыбка ей вполне себе шла. Даже очень. Я украдкой поглядел на Болена, он вовсю Снежану зарисовывал. Не выпуская из зубов миску.

– Все-таки немного не получилось, – волновала Снежана. – Изюма не было…

И сняла крышку. Кто-то охнул.

Каша была интенсивного фиолетового цвета. С отливом, пожалуй, в черный.

– Ну, – сказал Жмуркин, – это, безусловно, старинный рецепт.

Он покосился на кашу.

– Оригинально, – заметил Пятахин. – Бабушка так тебя и учила варить?

– Я думала… – Снежана потерла нос. – Можжевельник вместо изюма… подойдет…

– Какая-то она… – Листвянко с сомнением понюхал котелок. – Эксклюзивная.

– Снежан, а твои предки случайно не это? – Пятахин сделал замысловатые движения у виска. – С элеватора в сепаратор не падали?

Листвянко предупреждающе кашлянул. Пятахин замолчал. Листвянко отобрал у Снежаны черпак, зачерпнул из котелка побольше, бухнул себе в миску. Попробовал.

Все с интересом на него поглядели.

– А ничего, – сказал Листвянко. – По вкусу совсем не заметно, что сиреневая…

Листвянко съел большую ложку, покивал головой, схватился за горло, покраснел и упал. Вздрыгнул ногами, закатил глаза и принялся извиваться на траве, точно под кожу ему впилась дюжина адских скарабеев.

– Мама… – прошептала Снежана. – Вадик, ты что это…

Листвянко выгнулся особенно сильно, напружил шею и обмяк, замер на траве.

Александра, воспитанная на европейских традициях милосердия, кинулась реанимировать боксера, едва успел перехватить.

– Что с ним? – спросил Жмуркин.

– Сдох, кажется, – с плохо скрытым удовольствием ответил Пятахин. – Снежанка отравила своего чувака, вы видали?

– Вадик, тебе плохо? – перепуганно спросила Снежана.

Листвянко не пошевелился.

– Снежана, ему не плохо – ему конец, – изрек Пятахин. – Надо срочно искусственное дыхание делать.

– Я могу, – вызвался Лаурыч. – Нас на основах безопасности учили…

Листвянко вдруг сел.

– Живой… – с облегчением выдохнула Снежана.

Листвянко поглядел сквозь нее.

– Никого не узнает, – Пятахин помахал перед носом Дубины ладонью. – Выжил, но стал буратиной.

Пятахин вздохнул.

– Мозг умер, все, – сказал он. – Теперь, Снежанка, дружбан у тебя совсем окончательный. Как сказал классик, раньше был и так и сяк – нынче вовсе стал дурак. Ничего, я смогу его заменить.

– Вадик! – воззвала Снежана. – Вадик, очнись!

– Можно массаж сердца… – вспомнил Лаурыч.

– Надо его в землю зарыть, – неожиданно посоветовала Жохова. – Если в человека бьет молния, его всегда закапывают.

– В него разве молния била? – спросил Жмуркин.

– Ну, я не знаю, что тогда…

– При отравлении поможет клизма, – вставил веское медицинское слово Гаджиев. – Клизма или промывание желудка. Или хотя бы рвоту вызвать.

Все снова поглядели на Листвянко. Не знаю, лично мне рвоту у него вызывать не хотелось.

– Может, сам сбацаешь? – Пятахин кивнул на Листвянко. – Папа разве не учил?

– Не, я не умею, – помотал головой Гаджиев. – Я справочник по первой помощи не дочитал даже…

– Его по щекам нахлопать, – сказал Лаурыч. – Я слышал, это помогает…

– Попробуй, – кивнул Пятахин.

Лаурыч наклонился над Листвянко, размахнулся… и тут же свалился, срубленный незаметным ударом чемпиона.

Листвянко поднялся с травы, отряхнулся.

– Это шутка была, – сказал он. – А вы, бараны, купились.

Листвянко расхохотался, Лаурыч отполз в сторонку, поднялся и с улыбкой потрогал челюсть.

– А я сразу понял, что шутка, – заявил Пятахин. – Даже этой кашей нельзя так быстро отравиться. Вот если бы ее сварила Жохова…

– Повеселились, и хватит, давайте есть, – сказал Жмуркин. – Есть охота.

Александра поглядела на меня с вечным своим вопросом.

– Старинные русские рецепты, – объяснил я. – По заветам Арины Родионовны.

– Кто такая Арина Родионовна?

– Это… Короче… Она… Давай есть лучше.

Стали есть.

Можжевеловая каша оказалась совсем недурна на вкус. Подумаешь, сиреневая, так даже интереснее, такая каша-винтаж, я поел не без удовольствия, остальные, кажется, тоже.

После обеда все почувствовали себя окончательно фиолетово, во всяком случае я. Жмуркин объявил сиесту. Я отвалился на травку и снова задремал, и мне приснились какие-то дальние моря и ласковые воды, и пели птички, и пел колокольчик…

Колокольчик на самом деле звонил – это, кажется, Жохова бродила по краям полянки, предупредительно позвякивая в антимедвежью брякалку, подаренную Капанидзе. Душевненько, душевненько. Сиреневая каша, колокольчик, чтобы пугать медведей, балалайки нет, но Гаджиев поет горлом. И я уснул уже по-настоящему, как повелось.

Проснулся, само собой, от криков. Услышал их еще глубоко во сне, кто-то вопил в жгучем ночном кошмаре, преследуемый тиграми и мечтающий жить, кто-то спасался, и мне почему-то тоже надо было спасаться, и я стал спасаться. И кто-то вцепился мне в руку, повис на ней, я обернулся и увидел Александру. Уже не во сне.