Юрий Сотник - Рассказы

В ванной я запер дверь на задвижку, отдышался, извлек "Тома Сойера" из кучи съестных припасов, открыл книгу на заложенной бумажкой странице и тут же прочитал: "В этот момент луна выплыла из-за туч и осветила бледное лицо мертвеца". Я захлопнул книгу, положил ее на ящик для белья и остался сидеть почти не дыша.

Не знаю, сколько я просидел: может быть, двадцать минут, а может быть, час. Меня била дрожь. Неожиданно я услышал, что где-то за стеной шумно льется вода. И тут же мужской голос отчетливо произнес:

– Я тебя потом крикну. Спину потрешь.

Я понял, что моя ванная примыкает к ванной другой квартиры, дверь которой выходит в соседний подъезд, понял, что там, совсем близко от меня, люди, живые люди...

Меня осенила такая идея: я тоже наполню свою ванну и залезу в нее. Лежа в теплой воде, зная, что за стеной – совсем близко от меня – человек, я прочитаю самое страшное место в книге, а потом смогу читать "Тома Сойера" хоть целую ночь.

Я отвернул краны как можно сильнее, чтобы моя ванна успела наполниться, пока в соседней квартире шумит вода, и стал раздеваться.

Удивительная вещь – теплая вода! Погрузившись в нее, я почувствовал, как из меня выгнало весь мой страх. Я даже стал "назло" думать о черепе и нисколечко не боялся. Я встал, вытер о полотенце руки, взял книгу, раскрыл ее на самой страшной странице и снова погрузился в воду. Я прочел всю историю с гробокопателями и тоже ничуть не испугался.

Человек за стеной плескался, то снова пускал воду, то закрывал ее и с кем-то громко переговаривался:

– А? Что? Да не похоже. Он, наверное, в кино пошел. Чего? В кино, говорю, пошел.

И вдруг я услышал другой голос. Он звучал уже не за стеной, а за дверью ванной. Это был густой спокойный бас.

– Я думаю, тут метеоспутники свою роль сыграли в прогнозировании: за это лето было очень мало ошибок. – Человек за дверью помолчал, потом заметил: – Интересно, какой дурак оставил свет в ванной?

Я замер. Дверь дернули снаружи. Тот же бас произнес:

– Черт! Почему-то она еще и заперта.

Женский голос сказал:

– Что заперто?

– Да дверь вот заперта. По-видимому, кто-то хлопнул ею и задвижка сама собой закрылась.

Я встал в ванне, вода с меня полилась, и это услышали.

– Кто там? – тревожно крикнул бас, и дверь снова дернули, на этот раз очень сильно. Я понял, что надо заговорить.

– Одну минутку... Я сейчас...

За дверью воцарилось такое молчание, словно там никого и не было. Потом женский голос произнес, на этот раз совсем тихо:

– Ираклий!.. Что все это значит?

– Шут его знает! – так же тихо произнес Ираклий и снова повысил голос: – Кто там?!

Я открыл дверь. Перед ней, сунув руки в карманы брюк, стоял гражданин лет шестидесяти, в светлом костюме. Он был весь какой-то квадратный: невысокого роста, но очень широкий в плечах. И голова его мне показалась квадратной: широкий угловатый подбородок и седые волосы, стриженные бобриком... И стекла очков у него были не круглые, а прямоугольной формы.

За спиной профессора (я, конечно, понял, что это он) стояла дородная пожилая женщина. Она попятилась, сцепив руки на груди, и тихо произнесла:

– Господи ты боже мой!

– М-да! – промычал профессор. Он дал мне застегнуть последнюю пуговицу и спросил: – Каким образом ты очутился в нашей квартире?

Я ничего не ответил.

– Ну что ж!.. Пойдемте в комнату, – сказал профессор.

Все трое мы пошли в большую комнату. Профессор включил свет, уселся в низкое кресло, закурил. Я стал напротив него. Его жена тоже не села. Она стояла рядом со мной и все время смотрела на меня.

– Что ты здесь делаешь? – спокойно спросил профессор.

– Живу, – ответил я.

– А почему именно здесь?

– Так... – сказал я.

– Господи! Ираклий! – воскликнула жена профессора. – Да это же из двадцать второй квартиры. Ну, помнишь, он козла к себе в дом пустил?

– А-а! – сказал профессор и затянулся сигаретой, продолжая смотреть на меня. – Так кто же тебя сюда поселил? Зинаида? Или Василий?

– Никто не поселил... Я сам...

– Что – сам?

– Поселился... – с трудом выдавил я.

– Так! Значит, сам. А каким образом ты попал в квартиру, кто тебе открыл дверь?

Я хотел было сказать, что случайно увидел дверь открытой и вошел, но тут же подумал, что Зинке с Васькой и за это может попасть.

– Я... я сам дверь открыл...

– Сам, значит. Отмычкой? Или подобрал ключи?

– Подобрал, – сказал я чуть слышно.

– Господи ты боже мой! – снова прошептала жена профессора, но сам он остался невозмутимым.

– Так! Подобрал сразу два ключа. И где же они? Я огляделся по сторонам.

– Тут где-то... Я, кажется... кажется, я их где-то потерял.

– Так! Потерял. – Профессор придвинулся вместе с креслом поближе ко мне. – Слушай! Но что все-таки тебя заставило обосноваться в нашей квартире да еще принимать ванну?

Тут я заплакал.

– Ну довольно тебе его мучить! – вскрикнула профессорша. – Не видишь – он весь трясется! Ему валерьянки надо дать!

Она ушла из комнаты. Профессор побарабанил пальцами по ручке кресла.

– Так-так, старый взломщик! Ну, а дома у тебя кто-нибудь есть?

– Есть... – ответил я.

Профессорша принесла мне рюмку с валерьяновыми каплями, заставила подобрать рассыпанные по коридору сухари, и мы все трое пошли ко мне домой. Я сразу юркнул к себе в комнату и не слышал толком, о чем разговаривали взрослые.

Тетя Соня говорила приглушенно, но очень взволнованно, а профессор и его жена то и дело смеялись, причем профессор смеялся не басом, а, наоборот, тоненьким голоском.

И ночью (я вернулся в одиннадцать), и на следующее утро тетя Соня со мной не разговаривала. Но в конце завтрака она все-таки обратилась ко мне:

– Алексей! Так уж и быть, я о твоих художествах отцу с матерью не скажу, но в таком случае и ты не проговорись. А то получится, будто я тебя покрываю.

Я кивнул, а сам понял: тете Соне не хочется, чтобы родители узнали о ее педагогических "успехах".

Дождь на некоторое время перестал. Выглянув в окно, я увидел, что возле мокрой скамейки стоят Аглая, Дудкин и оба Брыкины. Они взволнованно о чем-то говорили, указывая то на окна профессорской квартиры, то на мои. Я решил выйти и объяснить им, что я никого не выдал.

Когда я появился во дворе, все они повернулись в одну сторону и уставились на меня. У Аглаи было примерно такое выражение: "Ой! Что-то он сейчас скажет?!" У Дудкина – такое: "Сейчас я ему морду набью!" Лица Брыкиных ничего не выражали: рты у них были полуоткрытые, а глаза мутные.

Я не чувствовал за собой никакой вины, но все-таки приближался к ним с опаской, не торопясь. Но прежде чем я к ним подошел, все они стали смотреть куда-то в другую сторону. Посмотрел туда же и я.

Из своего подъезда вышел профессор. Он был в плаще и в берете, с сумкой для продуктов в руке. Он собирался пройти мимо, но вдруг увидел меня, увидел ребят и направился к нам.