Геннадий Прашкевич - Война за погоду

Но ведь ответили!

Медленно смотав бронзовый канатик, Вовка забросил его в ящик с рацией.

«Теперь надо закопать рацию… Вдруг самолеты запоздают и подлодка подойдет к берегу…»

Взгляд задержался на сером джутовом мешке, валявшемся у входа. «Каша, наверное…» Очень хотелось есть, но он уложил рацию во вьючный ящик и натянул рукавицы.

– Белый!

«Чертов пес!»

Пятясь, вытащил ящик из палатки.

Мела поземка. Страшная стена белого тумана, как в немом кино, все так же чудовищно и непонятно возвышалась над островом. «Растут фиалки, ароматные цветы…» Свист не получался… Не видя собственных ног, Вовка по щиколотку брел в мутном светящемся ручье поземки… Не должно тебя это интересовать…Наверное, военная тайна, иначе Лыков сказал бы…

– Белый!

Он не думал, что пес ему поможет. Просто вдвоем было бы веселей.

Проваливаясь в сугробы, оглядываясь на чудовищно белую, как бы вскипающую стену с ужасным вмороженным в нее диском, Вовка доволок ящик до торчавших над снегом камней. Дальше начинались черные слоистые обрывы. Здесь в сухом порхлом снегу он и закопал ящик.

Глянул внимательно.

Угловатый выступ… Черные глыбы, свалившиеся сверху…

И взрыв!

Бесшумный медленный взрыв.

Огненные волны одна за другой, пульсируя, понеслись к зениту.

Радужные бледные пятна, слегка размытые, как бы размазанные в пространстве, как гигантские бабочки, то отставали, то обгоняли огненную волну, а над Двуглавым и над кипящей стеной ужасного непонятного тумана, занимавшего теперь полгоризонта, бесшумно трепыхалось, как занавес, разворачивалось, сияя, гигантское призрачное полотнище.

Оно беспрерывно меняло оттенки.

Оно страстно подрагивало, будто раздуваемое сквозняком.

Оно неумолимо расширялось, захватывая все б о льшие и б о льшие участки неба.

«Я успел…» – радовался Вовка. «REM-16 меня услышал!» Ему даже показалось, что мощные пульсации призрачного цветного полотнища идут в каком-то определенном ритме. Этого не могло быть. Этого совершенно не могло быть. Но что-то там вспыхивало, таяло, вновь взрывалось, вновь фонтанами обрушивалось на белую, кипящую и все равно неподвижную стену, из которой торчал край чудовищного диска.

Точка тире тире…

Тире тире тире…

Точка тире тире…

Тире точка тире…

Точка тире…

Казалось, что кто-то из-за горизонта, с чудовищных, вдруг огнем раскрывающихся глубин пытается докричаться до него.

Вовка!..

– Кто ты? – закричал он, пугая Белого.

Тире тире…

Точка тире…

Ему не надо было продолжения.

– Мама! – закричал он, вскакивая и не отводя глаз от пылающего зеленоватого неба, от чудовищно белой, накаляющейся изнутри стены, в которой черным теперь оставался только край гигантского металлического диска, непонятно, как и на чем там держащегося…

Точка тире тире…

Тире тире тире…

Точка тире тире…

Небо искрило, как гигантский ключ.

Вовка не верил, но продолжал читать пылающую небесную морзянку.

И почему-то видел лежащего в полынье боцмана Хоботило с голым, будто отлакированным черепом вместо головы… И почему-то слышал высокий голос Леонтия Иваныча… Не должно тебя это интересовать…

Тире тире…

Точка

Тире точка точка…

Тире тире тире…

Точка точка…

Точка точка точка

Точка тире точка тире…

– Я не боюсь! – закричал он.

Небо играло тысячами огней…

Не бойся… Я здесь…

– Я не боюсь, – закричал он.

Стена чудовищного тумана оставалась все такой же кипящей, но неподвижной, но небо теперь пылало от горизонта до горизонта. Оно вздрагивало, оно вспыхивало на всем своем протяжении.

Тире тире…

Точка тире…

Тире тире…

Точка тире…

Вовка читал пылающее небо, как гигантскую книгу.

К ноге его прижался Белый. Шерсть на нем встала дыбом, он щерил желтые клыки. «Белый… Где наши мамки, Белый?…» А в небе, как в шляпе фокусника, зарождались новые чудеса.

Вдруг ниспадали откуда-то, медлительно и бесшумно разматываясь на лету, долгие зеленоватые ленты… Вставали из-за хребта яркие перекрещивающиеся лучи… Тревожно, как прожекторы, они сходились и расходились, выискивая только им известные цели… И все так же, как прежде, безостановочно клубилась стена таинственного тумана, отзываясь вспышками на каждую конвульсию неба, окружая гигантский металлический диск молочным сиянием…

И все выше и выше вставала над хребтом Двуглавым чудовищная зеленая корона.

Точно такую корону Вовка Пушкарев соорудил, собираясь на школьный бал-маскарад в самом конце декабря одна тысяча девятьсот сорокового года. Но Колька Милевский забраковал ее: «Царские штучки!» – «А что еще придумать?» – «Ну, буденовку.» – «Да в буденовках полкласса придет.» – «Ну и что? Зато в коллективе.» – «Я не хочу так.» – «Тогда возьми у отца китель… – Колька завистливо почмокал губами. – Китель белый, а на рукаве черный круг. И красная окантовка. А в центре – красные стрелы и якорь адмиралтейский.»

Мама…

Полнеба уже пылало в ужасном эфирном сиянии.

Скрещиваясь, метались цветные лучи, ниспадали чудовищные, невесомые портьеры. Страшась (ведь мог не успеть до магнитной бури), и радуясь (успел, успел), Вовка, обняв Белого, не отрывал глаз от неба.

Точка тире тире…

Тире тире тире…

Точка тире тире…

Тире точка тире…

Точка тире…

– Я здесь… – повторил он вслух.

И заплакал, потому что понял, наконец, что «Мирный» не придет.

И с ужасным смертельным холодком под сердцем вдруг снова вспомнил сон, в котором дымок «Мирного» уже растаял на горизонте, а он все брел и брел по ледяной тропе, пересекающей хребет, засыпанный жестким светящимся снегом. А впереди все выше и выше вздымалась кипящая стена поразительно белого тумана, будто выложенного из гигроскопической ваты… И край чудовищного, вмерзшего в нее металлического диска…

Наверное, это военная тайна, подумал он. Лыков ведь сказал: не обращай внимания… Он сказал: увидишь, плюнь, даже не подходи близко… Не должно тебя это интересовать…

Но если так, думал Вовка, глотая слезы, если это, правда, военная тайна, как я мог увидеть такое во сне? Ведь никто ни словом не говорил о чем-то таком? И почему голый череп? Почему боцман Хоботило оказался в полынье, а головы у него, считай, не было? И почему с моей головой ничего такого ужасного не произошло?…

Он обнимал прижавшегося к нему Белого и расширенными зрачками всматривался в пылающее небо…

Тире тире…

Точка тире…

Тире тире…

Точка тире…

Он понимал, что обманывает себя.