Борис Бондаренко - Ищите Солнце в глухую полночь

Он все-таки выпил немного спирту и почувствовал, что скоро уснет. Проверил, надежно ли укрыты от сырости спички и патроны, и устроился поудобнее. Он лежал посредине палатки, чтобы случайно не прикоснуться к стенке. Если во время дождя задеть за полотно, в этом месте обязательно появится течь.

И действительно, он скоро уснул.

Проснулся он от крика.

Он сжался так, что заболело все тело, и чувствовал, каким большим и тяжелым стало сердце и как медленно бьется оно, словно каждый удар его мог стать последним.

Потом Олег понял, что кричал он сам.

Все еще шел дождь.

Палатка тяжело висела над ним, теперь она и в самом деле стала меньше, и куда бы он ни посмотрел, везде видел только серое намокшее полотно, прогнувшееся под тяжестью дождя. Если к вечеру дождь не прекратится, она потечет.

Он надел на себя все, что было у него, но все же дрожал от озноба. Тогда он опять выпил, и сразу стало легче.

Он стал думать о том, что сейчас делается в Москве. Ребята уже съезжаются. Через несколько дней начнутся занятия. А пока, наверно, бегают по выставкам, ходят на футбол, треплются об искусстве... Он усмехнулся. Искусство, не искусство, талантливо, бездарно, гениально – здесь эти слова казались переводом с иностранного. Он вдруг вспомнил, как полгода назад они вчетвером сидели в его комнате и несколько часов подряд спорили, что такое телевидение – искусство или не искусство. Нелепо, но факт. А незадолго перед этим даже поссорились. Грин и романтика, романтика и романтизм... О господи!

Он засмеялся: «Вот она, романтика, рядом. Непроходимая тайга, неизведанные пути, безлюдье на много километров, безвыходное положение, одиночество... Полный набор! Не мешало бы всем романтикующим эстетам пройти курс такого вот... лечения. Вряд ли им здесь пришло бы в голову ломать копья в спорах о Грине и романтизме и спорить о том, что такое телевидение – искусство или не искусство. На это у них просто не оставалось бы сил. Хорошо, если бы их хватило на месяц романтической жизни. Может быть, они бы поняли, что искусство – это не только Пикассо и Рене Клер. Выбрать место для ночлега – тоже искусство. А разжечь костер, разглядеть проход в болоте, уберечься от сырости, холода, не поддаваться страху и отчаянию, не умереть с голоду – вот еще несколько сложнейших областей великого искусства жить. Этому искусству никто не научит. Считается, что цивилизация отменила его. Все это называется романтикой, а романтика, как известно, – нечто производное от свойств характера, душевного настроя, желаний и прочей нематериальной дребедени. Была бы романтическая душа – все остальное приложится. Ну, что красивого и романтического было за эти два месяца?

Во-первых, места. Великолепные, бесподобные, никогда не виданные, можно еще с десяток роскошных эпитетов – все это правда. Первые дни я во все глаза смотрел по сторонам. Даже комары не очень докучали. Красота кончилась в Шантыме. Началось что-то до отвращения скучное и бесконечное. Неважно, что это длится меньше полутора месяца. Дни, недели, месяцы – это не время, это всего лишь календарь. Время не измеряется числами и записями в дневнике. Время – это я сам. Это что-то находящееся внутри меня и зависит от моих сил, возможностей, от того, когда я последний раз ел и спал, сколько я сделал и сколько еще предстоит сделать, и еще от тысячи разных причин. Время никогда не может быть прошлым или будущим, оно всегда настоящее. Прошлое и будущее – всего лишь формы грамматики, удобный способ изъясняться друг с другом. Время не может быть ни длинным, ни коротким, оно всегда бесконечно... Бред? Глубокая философия на мелких местах?»

Ему опять стало холодно, и он достал остатки спирта. Дождь не прекращался, и палатка прогибалась все больше, в нескольких местах уже капало.

«Палатки, дождь, спальные мешки – это тоже непременные атрибуты романтики. А вот отупляющая скука, ссоры из-за того, кому мыть посуду и собирать дрова для костра, беспричинное раздражение, матерщина и необходимость изо дня в день видеть одни и те же лица, слышать одни и те же голоса, хуже того – одни и те же слова – это уже не романтика. Это, вероятно, мелочи быта. Правда, этими мелочами заполнен каждый день. Этих мелочей почему-то очень много. Может быть, потому, что в таких условиях в характере каждого выявляется всякая дрянь, которую обычно тщательно скрываешь? Но здесь-то ничего не скроешь. Ни самое хорошее, ни самое плохое. Мелочность, подозрительность, эгоизм, зависть – все в конце концов выплеснулось наружу. Цивилизация хороша уже только тем, что помогает подавить в себе этих несимпатичных зверей. В цивилизации все проще. Если у тебя плохое настроение – можешь уйти к себе и переждать. Можешь отправиться в кино, почитать, выпить наконец... Потом все проходит, и снова идешь к людям повеселевший, снова спокоен, терпим, доброжелателен, опять шутишь и улыбаешься. Здесь идти некуда. Здесь приходится лежать рядом с человеком, который обидел тебя или которого ты обидел, ощущать запах его давно не мытого тела – к своему запаху ты привык, – и даже его прикосновений избежать не можешь – палатка двухместная, а в ней лежат четверо... Все это, очевидно, не романтика. Романтика – это когда жертвуют жизнью, спасая товарища, делятся последним куском хлеба, изо всех сил стараются кому-то помочь. Это тоже правда. Та правда, о которой охотно пишут в романтических повестях. Но все дело в том, что очень редко приходится кого-то спасать. Если бы в экспедициях занимались тем, что спасали друг друга, экспедиции не стоило бы посылать. И помогать кому-то из последних сил, делиться последним куском хлеба тоже почти не приходится – здесь все равны. Здесь, в сущности, остается только одно – работа. Тяжелая, примитивная, не требующая большого ума. Ходить по болотам, таскать тяжести, пробираться сквозь заросли. Ограниченный круг жестко определенных и не очень приятных обязанностей. Но это уже не романтика. Ну, а что же еще остается? Во имя чего все это делается? Во имя чего я должен погибать здесь?»

Олег невольно вздрогнул. Он впервые отчетливо произнес про себя это слово – погибать. Слово стремительно выросло перед глазами, оно было написано огромными яркими буквами на серых стенах палатки, покачивалось и то приближалось, то удалялось, резало глаза нестерпимым блеском... Олег зажмурился, но наваждение не исчезло – слово стояло перед глазами, оно горело в его мозгу, заполнив все пятнадцать миллиардов клеток... Олег потянулся к бутылке, но она была пуста. «Значит, так все и будет? Только спокойнее. Еще не все потеряно. Не все? А на что же еще ты надеешься? Что Андрей дойдет до Койнура? Чушь! Двадцать пять километров. Он почти не может идти. Где он сейчас? Лежит где-нибудь под деревом и вот так же философствует? И тоже спрашивает себя, зачем он сюда приехал и во имя чего он должен погибать? О господи, какой же я был болван, что не уговорил его тогда вернуться! Ведь все зависело от меня одного. Почему я не сделал этого? Побоялся еще раз признаться в своем поражении? Но разве поражение перестало быть поражением оттого, что я не признался в нем? Ведь мне не хотелось идти. Я даже не думал об этом, когда с Сергеем случилась беда. Первое, о чем я подумал тогда: а ведь неплохо все получается! Конечно, жалко было Сергея, и хорошо было бы дойти до конца. Но главным было другое – теперь можно повернуть назад! Ведь это было главным для меня! Так же как для докторов, для Вальки, для Харлампия... Я тогда совсем не думал, какая это небольшая честь для меня – оказаться в одной компании с ними. Только когда Андрей стал пересчитывать рейсы, я начал подозревать, в чем дело. Но он тогда ничего не сказал мне. Почему? Верил в меня? Так я понял его. И не удивился, когда он предложил идти дальше. До самого последнего момента я не знал, что отвечу на его предложение, а он даже не спросил меня, он просто сказал Сергею, что можно идти дальше. И только когда я молчаливо согласился с Андреем и потом думал об этом, я до конца понял, что заставило меня отступить перед ним. Не только двенадцать лет нашей дружбы...