Борис Бондаренко - Залив Терпения

– А милиция не вмешивалась?

Василий даже глаза на нее вытаращил, догадавшись наконец, насколько плохо она представляет его жизнь.

– Ну что вы, какая милиция... Там на двести километров вокруг нет ни одного милиционера. Да и на кой... – он запнулся о слово «черт», едва не сорвавшееся с языка, и поправился: – Зачем же милицию вмешивать? Люди все свои, сами разберемся.

И вот когда он увидел ее взгляд, и показалось ему, что никакой преграды нет – все это выдумки. Что из того, что у нее высшее образование (Таня уже сказала ему, что окончила университет, работает в каком-то институте), а у него – семь классов, восьмой – коридор? Пусть она умная, образованная, интеллигентная, – но и он повидал кое-что, чего ей и не снилось, и это еще вопрос, что лучше. Что она там видела в этом институте из-за своих пробирок? У него жизнь тоже – будь здоров.

Но было это всего минуту, а потом она сказала какое-то слово, которое он не понял, и преграда встала на место, – правда, уже не такая основательная и прочная, как раньше. Василий продолжал рассказывать о том, что видел и знал, Таня слушала его как зачарованная, и он торжествовал про себя: «Это тебе не фунт изюму... Небось твои очкарики тебе такого не расскажут...» Василий понял, что ей интересно с ним, и почувствовал себя гораздо свободнее.

Когда вышли они из самолета, стали на площади, высматривая такси, Таня взглянула на него как будто выжидающе.

– Куда вы теперь? – спросил он.

– Думаю, где-нибудь в Гагре остановиться. А вы?

– Да ведь мне все равно.

– Тогда поедемте вместе, – просто предложила Таня, и Василий, обрадовавшись, подумал: «А чем черт не шутит... Остановлюсь где-нибудь рядом, посмотрим, что выйдет...» И сказал:

– Конечно, если вы не возражаете.

В Гагре все получилось как-то само собой – у квартирного бюро перехватила их ласковая старушка, запричитала:

– Ой да хорошие вы мои, идите ко мне, не пожалеете...

– Две комнаты найдется? – решительно прервал ее Василий.

– Дак ить цельный дом пустует, как не найдется.

– Ну, идем, мамаша.

И, подхватив чемоданы, зашагал за бодро семенящей старушкой, продолжавшей радостно причитать:

– Вот спасибо, милые, выручили, а то я уже шесть ден хожу, постояльцев ищу. Что-то мало нонче едут, погода плохая. Только вы не бойтесь, через неделю такое солнце будет, что сжаритесь. А мне-то уж как кстати, одна я, на пенсию живу, да что эта пенсия – двадцать один рубель всего...

И поселились они в одном доме, в соседних комнатах, выходящих на застекленную веранду.

Спали оба с раскрытыми окнами, и по вечерам Василий слышал, как ходит Таня рядом, за стеной, как скрипит сетка ее кровати, как все стихает потом.

А на третью ночь он вышел на веранду, постоял, прислушиваясь к тишине в ее комнате, и подошел к ее окну, загородив его спиной, вгляделся в темноту. Там, внутри, ничего не было видно. Но он знал, что Татьяна не спит, – незадолго до этого он слышал ее покашливание, – и решительно перемахнул через подоконник. Таня молчала – и только когда он сел на кровать и протянул руки к ее плечам, белевшим в темноте, она потянулась и обняла его.

Потом, ошеломленный случившимся, он лежал рядом с ней на узкой кровати, Таня плотно, всем телом, прижималась к нему, он слышал ее голос в темноте и смех, чувствовал руки, ласкавшие его лицо:

– У-у, колючий... Зачем тебе борода? Зарос, как медведь. Завтра же сбрей.

– Слушаюсь, – засмеялся Василий, а сам все еще не верил – неужели это правда?

Бороду он сбрил, но когда Таня сказала, что неплохо бы и галстук надеть, Василий поморщился:

– Никогда не носил эти удавки.

Но, подчиняясь ее ласковой настойчивости, пошел с ней в магазин, купил несколько галстуков и, поносив один вечер, сказал:

– Ну, с этими финтифлюшками я – пас.

Таня засмеялась:

– Господи, да разве я заставляю тебя? Не носи.

И когда он с облегчением сорвал галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, она, погладив его шею, сказала:

– И правда, что это мне взбрело в голову? Для такой шеи – и галстук.

– А какая у меня шея? – не понял Василий.

Таня засмеялась и поцеловала его.

– Такая...

Весь тот месяц вспоминался какими-то отрывками вроде этого. Лучше всего помнились ночи – может быть, потому, что вспоминать их было приятнее всего. По ночам Таня была понятным и по-настоящему близким ему человеком, – и до сих пор, вспоминая ее ласки, ее восхищение красотой и силой его тела, Василий испытывал приятное чувство гордости от того, что его любила такая женщина. Любила? А так ли уж важно, как это называть? Ведь были минуты, когда Василию казалось, что он дает этой женщине то, что никто другой дать не мог. Да и не только казалось – Таня сама говорила ему так, и это были лучшие минуты его жизни – потом Василий не раз думал об этом.

Но все же это были только минуты. Утром все уходило куда-то. Они пили чай, завтракали на скорую руку, и Таня, в простеньком халате, с небрежно заколотыми волосами, резала хлеб, пододвигала масло, улыбалась ему – и все еще оставалось ощущение ночной близости. Но потом она начинала собираться, подводила глаза, красила губы, делала прическу – и в какие-то полчаса становилась совсем другой: строгой, очень уверенной в себе, не слишком-то ласковой, и однажды Василий насмешливо сказал:

– При твоем марафете так и тянет назвать тебя Татьяной Георгиевной.

Она посмотрела на него и усмехнулась:

– Между прочим, меня многие так и называют.

И он, не поняв, шутит она или нет, промолчал.

А кое о чем вспоминать и до сих пор было неприятно. Спустя неделю, когда они сидели в ресторане, Василию вдруг захотелось выпить. Не так, как они обычно выпивали за ужином, – бутылку сухого на двоих, – а по-настоящему. Он заказал бутылку коньяка и, заметив взгляд Тани, с недоумением спросил:

– Ты что?

– С чего это тебе вдруг вздумалось пить?

– А что, нельзя? – попробовал отшутиться Василий.

– Разумеется, можно, – небрежно ответила она, – но мне бы, откровенно говоря, не хотелось, чтобы ты пил.

– Почему?

– Не люблю пьяных, – пренебрежительно бросила Таня.

– Ого! – Уязвленный Василий не сразу нашел, что сказать. – А с чего ты взяла, что я буду пьян?

Таня не ответила и молчала весь вечер, с кем-то танцевала, не обращая на Василия никакого внимания. Он сначала разозлился: «Да что она мне, жена?!», и за какие-то полчаса выцедил всю бутылку. Но когда увидел, как посмотрела на него Таня, настроение у него упало. А она, смерив взглядом пустую бутылку, спросила:

– Все?

– Что «все»?

– Ты все выпил?

– Как видишь.

– Тогда пойдем.

И, не дожидаясь, пока он расплатится, пошла к выходу. Василий поманил официантку, бросил на стол четвертную и, буркнув «сдачи не надо», торопливо двинулся за Таней, догнав ее уже на улице. Они в молчании прошагали до дома. Василий, по обыкновению, прошел в ее комнату, сел на постель и попытался обнять Таню, но она решительно отстранилась и с убийственной вежливостью сказала: