Рафаил Бахтамов - Властелин Окси-мира

В текстильной промышленности перекисью отбеливают ткани, в пищевой – жиры и масла, в бумажной – древесину и бумагу.

Перекись добавляют в дизельное топливо (его качество улучшается), в воду (вода становится «кислородной»). Перекись ускоряет созревание семян, уничтожает сельскохозяйственных вредителей, способствует консервированию молока и мяса…

О перекиси известно теперь многое. Но далеко не всё. В тёмную комнату, где стоит склянка с перекисью, вносят фотографическую пластинку. Проявляют. Пластинка чёрная. Почему? Как будто возможно лишь одно объяснение: лучи. А что за лучи, откуда они взялись? В книгах ответа нет. Проблема темна, как засвеченная фотопластинка.

При разложении перекиси выделяется кислород – это общеизвестно. Какой кислород – обычный? Нет, он гораздо активнее, энергичнее молекулярного. Этот кислород превращает сернистую кислоту в серную, сжигает органические кислоты, разрушает и обесцвечивает красители. Может быть, кислород атомарный? Неизвестно. Во всяком случае химики называют его осторожно, «in statu nascendi» «в момент выделения»…

И, наконец – нас это интересует особенно, – устойчива ли перекись водорода?

Одни книги утверждают, что нет; перекись легко разлагается и очень взрывоопасна. «Помилуйте, да ведь это безобиднейшее вещество, – уверяют другие. – Перекись не взрывается даже от детонаторов…»

Пришлось многое прочесть, многое проверить лично, чтобы понять, в чём дело. Оказалось, что правы и те и другие. Или, точнее, ни те, ни другие.

Химически чистая перекись – соединение вполне устойчивое. В хороших условиях она может храниться неограниченно долго. Потери на разложение не превышают 0, 5 процента в… год. Она легко переносит даже тропическую жару.

Сложность, однако, заключается в том, что получить чистую перекись и уберечь её от загрязнения очень трудно. «Грязная» же перекись, с которой работало большинство исследователей, в самом деле причиняет уйму неприятностей – до взрыва включительно.

В общем, собственный опыт и книги (опыт других) убедили нас, что с чистой перекисью работать можно смело. Не забывая, конечно, об осторожности.

Татаринов стоял к нам спиной, но узнал я его сразу. Д.Д. глазами показал – садитесь. Татаринов и только что прилетевший Смолин были заняты разговором. Я подошёл к дивану. И замер. На столе стояло нечто ослепительно яркое, блестящее. Линии металла плавно изгибались, рождая ощущение быстроты и какой-то особой лёгкости.

– Что… – В тот же момент я понял.

Татаринов обернулся. По его улыбке, по хитрым огонькам в глазах Смолина было ясно: сюрприз приготовили заранее. И эффект был заранее рассчитан.

– Вот. – Татаринов кивнул. – Готово.

– Спасибо…

– На здоровье.

Это было сказано серьёзно. Всю справедливость ответа я понял позднее. Спуск на глубину всегда опасен, и трудно подобрать что-нибудь более подходящее к случаю, чем это простое: «На здоровье…»

– Когда будем испытывать? – спросил Смолин.

Наивный вопрос. Конечно, сейчас!

– Сейчас? Поздно, пожалуй… Да и перекиси нет…

– Перекись я привезу. Такси туда и обратно двадцать минут, – возразил Гена.

Смолин покосился на Д.Д.:

– Как полагаешь, Данил Данилович? С точки зрения логики…

– Махнуть рукой на логику и согласиться.

Гена вскочил.

– Подожди, – остановил его Смолин. Обернулся к окну. – Ага, портовая машина! Пусть тебя отвезёт.

– Пусть.

– Подойди к шофёру и скажи.

– Так он же меня не знает.

– Ничего. – Смолин подмигнул мне. – Он догадается.

– У вас явные режиссёрские способности, – заметил я, когда Гена вышел.

– Конечно, – кивнул Смолин. – Я и учился на режиссёрском. Но однажды меня вызвали в горком и сказали, что есть решение укрепить флот комсомольцами. А режиссурой можно заниматься в свободное время, в порядке самодеятельности.

– И вы?..

Сказал: «Есть!» В то время долгие разговоры были не в почёте.

… Скафандр снаряжён. Мягкие, хорошо подогнанные ремни ровно давят на плечи. С маской в руке я слушаю Смолина. Он излагает правила нахождения под водой. Правила я знаю, и Смолину это известно. Однако мы оба серьёзны. Это звучит как задание. И, принимая задание, я покорно отвечаю:

– Есть!

Натягиваю маску и начинаю спуск. Всё мне знакомо здесь – раздевалка, шероховатые ступени лестницы, покатый пол. На скамьях зрителей рядом с Данил Даниловичем и Геной сидит сторож дядя Петя – единственный «посторонний».

Под ногами пол. Делаю несколько движений – «настраиваюсь» на воду. Щёлкаю маской. Всё в порядке. Ещё шаг, и вокруг темнеет – серо-зелёные сумерки вползают в скафандр. Я под водой. Тёплый воздух с запахом перекиси – аппарат включён.

Действую в точном соответствии с инструкцией. «Надо остановиться». Останавливаюсь. «Убедиться в лёгкости дыхания и отсутствии подсоса воды». Убеждаюсь. «Необходимо сосредоточиться, продумать каждое своё действие». Сосредоточиваюсь и продумываю.

При плохом самочувствии рекомендуется «не пересиливать себя» и выйти на поверхность. Но самочувствие у меня изумительное. Оно-то и мешает мне выполнить ещё один пункт инструкции – «сохранять спокойствие»…

К мыслям, предусмотренным правилами, всё время примешиваются посторонние. Вижу лицо Гены. Сегодня его очередь, спускаться должен был он. Однако в последний момент Гена отказался, сославшись на «плохое самочувствие». Принять эту жертву я, конечно, не мог. Завязался спор. Гена упорно стоял на своём. Решение далось ему нелегко. У него был такой вид, что Смолин забеспокоился и потребовал, чтобы спускался я, иначе он отменяет испытания.

По тому, как темнела, холодела вода, по слабому звону в ушах я чувствовал: глубина растёт. Запах перекиси исчез, природное охлаждение работало отлично. И всё-таки воздух нёс с собой лёгкое дыхание тепла – словно привет от старой и доброй знакомой.

И тут, совсем не вовремя, я ощутил… Не хочется прибегать к истёртому, затасканному слову «восторг», но что-то в этом роде. Мне стало тепло и радостно. Я шёл, а во мне и вокруг звучала музыка. Не просто аппарат, первый в мире перекисный дыхательный прибор висел у меня за плечами. Новая вещь. Одна из миллионов и миллионов вещей, которых не знает природа, которые пришли в мир вместе с человеком.

И ещё я подумал, что даже здесь, под водой, я не один. Меня ждут. Волнуясь и не скрывая волнения, поглядывает на часы Смолин. Гена говорит слишком громко. А Данил Данилович слишком тянет слова. Конечно, со мной ничего не случится, но время ползёт так медленно…

Я вспоминаю день, когда мы стояли перед дверью Отдела. Всего три года, а кажется, это было бесконечно давно. Мы многого не знали тогда. Не знали, например, как это плохо, когда за тебя некому волноваться. Правильно сказал поэт: