Эстер Форбс - Джонни Тремейн

Раздобыв подходящий уголь, Джонни живо принялся за отливку… Он положил обе восковые модели в мокрый песок. Движения его рук точны и размеренны. Он был уверен, что с работой справится, и всё-таки волновался.

Миссис Лепэм хлопотала подле него, он давал ей всякие несложные поручения.

— Тягу ещё рано открывать, миссис Лепэм, покачайте-ка сейчас мехи.

Раз он даже скомандовал ей: «Не зевать!» — и она ответила ему смиренным: «Хорошо, Джонни».

— Теперь давайте тигель. Она обратилась к Даву:

— Который?

— Я сам достану.

Дав стал рыться на полках, где хранились тигли для плавки серебра… Джонни не видел, как Дав, забравшись на табуретку, стал шарить рукой в глубине полки, покуда не нащупал треснутый тигель. Дасти всё видел и хихикнул. Он знал, что трещина была так мала, что её почти не видно. Может быть, тигель и выдержит жар печи, а скорее всего — нет. Потому-то мистер Лепэм и запрятал его так далеко. Дасти и Дав оба считали, что если тигель не выдержит и раскалённое серебро расплещется по всей печи, то так ему и надо, этому Джонни Тремейну, который без конца над всеми командует. То-то он окажется в дураках — после стольких трудов!

Доверчивой рукой Джонни подхватил надтреснутый тигель, опустил в него серебряные брусочки и поставил на печь.

Влетела Цилла:

— Мама, какой-то человек смотрит на нашу трубу!

— Как он одет?

— Как моряк.

— Ну, моряку нет дела до воскресенья. Ему всё нипочём. Лишь бы церковный старшина с констеблем не увидели.

Работа не прекращалась ни на минуту. Исанна сидела с кошкой на коленях.

— Джонни попадёт в ад, — сказала она убеждённо.

Джонни и сам так думал.

Он крикнул миссис Лепэм: «Не зевать!» — и попросил её положить где-нибудь на виду старые луковичные часы. Серебро должно плавиться с определённой скоростью и остывать положенный срок.

Миссис Лепэм в своём рабском стремлении помочь ему вызывала у него чувство, похожее на нежность. Он не замечал, как Дасти и Дав в углу давятся от смеха.

Часть воска, которым он пользовался, когда лепил модель, — лежала слишком близко к печи. Она растаяла и растеклась по полу. Джонни учили работать чисто, убирая за собой походя, но сегодня он слишком торопился.

— Джонни, — спросила миссис Лепэм, — не пора лить? Смотри, серебро расплавилось и начинает мигать. Она была права.

Джонни легонько подался вперёд, вытянув перед собой правую руку. Тигель осел и вдруг раскололся; серебро растеклось по печи, как молоко. Джонни, всё ещё с протянутой вперёд рукой, подскочил к печи. Что именно случилось в эту минуту, Джонни так и не понял. У него вдруг подкосились ноги. Он опёрся рукой о пылающую печь.

Ожог был так ужасен, что он сперва даже не почувствовал боли, а так и стоял, тупо воззрившись на руку.

На какую-то одну секунду, пока металл не остыл, вся его ладонь, от запястья до кончиков пальцев, была покрыта чистым серебром. Он взглянул на тыльную сторону руки. Она оставалась как была. Затем он почуял запах горелого мяса. Кругом стало черно и всё пошло ходуном. В ушах раздался рёв.

Он очнулся, когда Доркас пыталась влить ему в рот коньяку. Он лежал на полу. Миссис Лепэм опустила его обожжённую руку в миску с мукой и кричала на Медж, чтобы она поторапливалась с приготовлением хлебной припарки.

Он увидел лицо Циллы. Оно было зелёным.

— Мама, — сказала она, облизывая сухие губы, — дай я сбегаю за доктором Уорреном!

— Ах, нет… Постой, дай подумать. Я не хочу, чтобы кто-нибудь из этих докторов узнал о том, что он работал в воскресенье. И потом к чему нам доктор — ведь это всего-навсего ожог! Ты лучше вот что, Цилла, сбегай на тот конец пристани и приведи сюда старую повитуху, бабку Хоппер. Эти старухи лучше всякого врача умеют лечить такие раны… Как себя чувствуешь, Джонни?

— Ничего.

— Не болит?

— Нет ещё.

Он знал, что боль наступит позже.

Джонни лежал в «комнате смертей и рождений». Собственно, это была не комната, а чулан с маленьким окошечком на кухню; в обычное время, когда в доме не было больных, это помещение использовали как кладовую. К руке Джонни была подвязана припарка из подсолнуха, издающая мучительно удушливый запах. Собственно, боль он почувствовал только сегодня, на второй день. Руку дёргало до самого плеча. Бабка Хоппер сидела на кухне и разговаривала с миссис Лепэм.

— Не забывайте смачивать время от времени повязку известковой водой. В нашем деле много значит удача. Если не заживёт так, придётся полечить заговором.

Ещё совсем недавно такую старуху, как бабка Хоппер, могли бы объявить ведьмой и повесить: и возраст подходящий, и беззубый смех, и усы… К тому же она не гнушалась прибегать к заклинаниям. Но надо сказать, опыт у неё был огромный. Ни один врач в Бостоне не знал столько о повивальном деле и детских болезнях, сколько знала бабка Хоппер. Ожог Джонни она лечила не хуже любого врача, но только допустила оплошность, дав руке согнуться в кисти. Дело в том, что в этом положении боль была менее нестерпима, чем если бы выпрямить руку.

На четвёртый день началось нагноение. В те времена считалось, что это природа таким образом борется с недугом. Старуха Хоппер закармливала Джонни опиумом. Дни тянулись в каком-то полусне, сливаясь с ночами, в ушах не прекращался рёв. Того, что раньше называлось Джонни, не было: он как бы растворился в боли и сонной одури.

Жар стал поменьше, сократились и дозы наркотика. Джонни ни разу ещё не видел своей руки с тех пор, как взглянул на неё возле горна, когда она была вся покрыта серебром. Бабка Хоппер обещала на следующий день снять повязку и посмотреть, «что осталось от руки», как она образно выразилась.

До сих пор боль, одурь и жар притупляли его сознание. Он ни разу не подумал о будущем, о том, что серебряных дел мастер с покалеченной рукой никому не нужен. Но в эту ночь его мучили слова бабки Хоппер. Наутро она посмотрит, «что осталось от руки».

Он совсем не был подготовлен к зрелищу, которое ожидало его, когда повитуха развернула повязку и выложила его руку на свои колени, покрытые передником. В крохотной комнате «смертей и рождений» столпились миссис Лепэм, Медж и Доркас. Цилла с Исанной оставались на кухне — они боялись подойти к нему близко.

— Ого! — сказала Медж. — Вот чудно-то! Сверху — рука как рука, только чуть потоньше… Послушай, Джонни, у тебя большой палец совсем сросся с ладонью!

Так оно и было. Он не мог соединить большой палец с указательным. Такая рука была совершенно бесполезна. Тут впервые понял он, что сделался калекой.

— Дайте и мне посмотреть! — Доркас склонилась над ним. И тут же взвизгнула самым благородным образом, совсем как настоящая леди, увидевшая мышь.