Хью Лофтинг - Доктор Дулитл на Луне

Приступая к рассказу о наших приключениях на Луне, я, Томас Стаббинс, секретарь профессора медицины Джона Дулитла (и сын Джекоба Стаббинса, сапожника из Падлби-на-болоте), ощущаю полную растерянность. Не так-то легко восстанавливать в памяти эти бурные, тревожные недели, — день за днем, час за часом. Правда, у меня сохранились заметки, которые я делал по просьбе Доктора, целая кипа блокнотов, исписанных от корки до корки. Но почти все эти сведения носят чисто научный характер. Я же хочу писать не для ученых, а для обыкновенного читателя. И как раз поэтому мне особенно трудно.

Рассказывать ведь можно по-разному. Кому-то хочется знать о нашем путешествии одно, кому-то — другое. Сперва я решил, что мне поможет Джип: прочитал ему несколько глав, которые уже были написаны, и спросил, какого он мнения. Больше всего Джипу хотелось узнать, водятся ли на Луне крысы. Точного ответа я дать не мог. Сам я, насколько помню, не видел ни одной; но все же думаю, что крысы — или похожие на них существа — там есть.

Затем я обратился к поросенку Габ-Габу. Оказалось, что для него самое важное — какими овощами мы там питались. (А Даб-Даб, когда я стал расспрашивать ее, только фыркнула и сказала, что я справлюсь и без ее помощи.) Тогда я пошел к моей матушке. Она поинтересовалась, что мы делали, когда нужно было менять нижнее белье, а потом высыпала на меня еще целый ворох подобных вопросов, на которые я, как правило, не мог ответить. От нее я направился к Продавцу Кошачьей Еды, Мэтью Маггу. Но его вопросы озадачили меня еще больше: есть ли на Луне магазины? Как выглядят тамошние собаки и коты? Старина Мэтью, очевидно, решил, что Луна — это нечто вроде Падлби или лондонского Ист-энда.

Увы, мою попытку выяснить, что же большинство людей хочет знать о Луне, трудно было счесть успешной. Все, о чем мог рассказать я, похоже, никого особенно не занимало. Мне вспомнилось, как я впервые пришел к Доктору, собираясь поступить к нему секретарем, и как меня экзаменовала добрая старая Полинезия. Она спросила меня тогда: «Наблюдательный ли ты человек?» Прежде я ответил бы на этот вопрос только утвердительно — во всяком случае, не считал себя хуже других. А теперь убедился, что никакой наблюдательности у меня нет: ведь во время нашего путешествия я не заметил ничего, что могло бы сделать мой рассказ интересным для обычных читателей.

Вся беда тут, конечно, во внимании. Человеческое внимание как масло: его можно размазывать очень и очень тоненьким слоем, но все-таки не до бесконечности. Если пытаешься разом удержать в памяти чересчур много вещей, обязательно терпишь неудачу. А за дни, проведенные нами на Луне, мы видели, слышали и узнали так много, что я не перестаю удивляться, как мои воспоминания об этом времени вообще сохранили хоть какую-то четкость.

Больше других мне мог бы помочь Джамаро Жужжарли — гигантский мотылек, который нас туда привез. Но поскольку он был слишком далеко, когда я взялся писать эту книгу, я решил, что лучше не принимать в расчет личных пожеланий Джипа, Габ-Габа, матушки, Мэтью Магга и кого бы то ни было иного, а рассказать обо всем так, как хочется мне самому. Все равно, как я ни старайся, рассказ мой не будет исчерпывающим и безупречным. Так что перейду-ка я прямо к делу и начну описывать шаг за шагом все, что мне запомнилось, — с того момента, когда могучее насекомое, к спине которого прижались задыхавшиеся участники нашей экспедиции, повисло над сияющей поверхностью Луны.

Видно было, что мотылек отлично знает место, где мы совершали посадку. Описывая круги и снижаясь, он весьма расчетливо направлял свое тяжелое тело к небольшой лощине, лежавшей между грядами холмов. Когда мы подлетели ближе, я разглядел дно этой лощины: оно было песчаным, ровным и сухим.

Необычный вид холмов поражал с первого же взгляда. При ближайшем рассмотрении оказалось, что и остальные лунные горы (вскоре за ближними грядами показались громоздившиеся в зеленоватой дымке более высокие кряжи) имели ту же особенность: своими как будто срезанными вершинами они напоминали перевернутые чашки. Позже Доктор объяснил, что это были потухшие вулканы. Почти все они когда-то изрыгали огонь и жидкую лаву, но теперь были холодны и мертвы. Некоторые из этих гор, изъеденные и разрушенные ветром, дождями и временем, приобрели на редкость причудливые очертания; другие были наполовину или почти полностью заметены песком, и бывшие вулканы можно было узнать в них лишь с большим трудом. Мне вспомнились «шепчущие скалы», которые мы видели на острове Паукообразных Обезьян. Правда, картина, представшая перед нами теперь, отличалась многими, очень многими чертами — и все же любой человек, хотя бы раз видевший вулканический ландшафт, уже не может спутать его ни с чем другим.

В длинной и узкой лощине, куда мы, судя по всему, спускались, не было видно ни растительности, ни следов животных. Но нас это не смутило. Доктор, во всяком случае, сохранял полное спокойствие. Он успел заметить с высоты дерево и был уверен, что рано или поздно найдет на Луне и воду, и растения, и живых существ.

Наконец, когда до поверхности оставалось не более двадцати футов, мотылек, распластав свои широкие крылья, мягко, как колоссальный воздушный змей, опустился на песок, сделал несколько подскоков, пробежал небольшое расстояние и, изо всех сил затормозив, остановился.

Мы совершили посадку на Луне! К этому времени мы уже до какой-то степени свыклись с лунным воздухом. Однако Доктор, предупреждая возможные попытки сразу же сойти на «землю», попросил нашего любезного скакуна некоторое время оставаться на месте, чтобы мы могли окончательно приноровиться к новой атмосфере и природным условиям. Мотылек охотно согласился. Думаю, бедное насекомое и само было не прочь перевести дух. Джон Дулитл отыскал в одном из своих саквояжей неприкосновенный запас шоколада, который он берег во время перелета. Вся наша четверка молча принялась жевать — слишком голодная и слишком пораженная новой обстановкой, чтобы вымолвить хотя бы слово. Освещение непрестанно менялось. Мне невольно вспомнилось северное сияние. Стоило на мгновение отвести взгляд от окружавших тебя гор, как они из бледно-алых делались зелеными, а их тени, только что бывшие лиловыми, становились розовыми.