Леэло Тунгал - Половина собаки

Сидя на багажнике велосипеда Олава, я продумала основательно, как сыграть свою роль. Все казалось таким простым и надежным, как в кинофильме: Мадис обрадуется, у отца Мадиса спадет камень с души, мать скажет мне: «Ты хорошая девочка, Пилле!» — а Олав не будет больше сердиться из-за этого окаянного похода в погреб с Тынисом.

Но когда Олав остался за высокой живой изгородью из елочек, а я одна вошла в низкую дверь старого дома Поролайненов, все заготовленные слова выскочили у меня из головы. Я стояла в сенях и не решалась постучать в дверь кухни. Когда же наконец собралась с духом и подняла было руку, чтобы постучать, дверь неожиданно открылась сама, а за нею на пороге стояла мать Мадиса.

— Здравствуйте, — произнесла я тихо и глянула поверх плеча матери Мадиса в кухню.

Стол был пуст, не было воткнутого в столешницу ножа, и Мадиса возле стола не было. Дверь комнаты открылась, и в кухню вошел отец Мадиса. Не ответив на мое приветствие, он принялся ворчать, мешая эстонские слова с финскими:

— Ну, черт побери, мальчишка совсем спятил. Да разве взял бы я деньги своего ребенка!

— Взгляните, кажется, я нашла эти деньги… только что… возле школы, в кустах сирени. И тут точно сто двадцать рублей семьдесят шесть копеек, можете пересчитать! — быстро пролепетала я и мысленно обругала себя за то, что сделала все не так, как намечала.

Мадис ворвался в кухню, выхватил бумажник из рук матери, раскрыл «молнию» и потрогал пальцами купюры. Все стояли в полном молчании, потом Мадис сказал, как бы извиняясь перед отцом:

— Вишь, как оно… Вишь, как человек может ошибиться и зазря расстроиться. Какой же я все-таки совершеннейший растяпа!

— Ну я же сразу объяснил, что не брал, — обрадовался отец.

— Скажи теперь большое спасибо своей однокласснице, — посоветовала Мадису мать.

Фильм шел почти по моему сценарию.

— Тысячу «спасибо» тебе, о-о, одноклассница! — радостно дурачился Мадис. — И пусть с этого дня твое индейское имя будет «Пилле Остроглазая»!

— Ах, перестань! — пробормотала я, чувствуя, что краснею. — Просто ждала отца, чтобы вместе пойти домой, бродила возле школы взад-вперед и вдруг заметила что-то коричневое под кустом сирени, как раз под тем, который я весной расчистила от прошлогодней листвы. Я сразу подумала, что небось это твой…

— В старину за находку платили вознаграждение… — заметила мать Мадиса.

— Ох, да что вы! Нет, спасибо! Всего доброго!

Прятавшийся за елочками Олав держал велосипед наготове.

— Ну? Получилось?

— Блестяще! Мадис дал мне новое индейское прозвище «Остроглазая»!

— Ладно, быстро садись на багажник, по дороге расскажешь, — распорядился Олав.

Но вдруг за живой изгородью раздался крик:

— Подождите! — К нам бежал Мадис, держа бумажник. — Спасибо, Оль! — сказал Мадис хмуро. — Только в августе я обычно дорогих подарков не принимаю.

— Каких еще подарков? — спросил Олав, притворившись, будто не понимает, о чем идет речь. У меня перехватило дыхание: «Что же будет?»

— Слушайте, не считайте меня дурачком! Мы же не в детском саду!

— Что ты выступаешь? — спросил Олав в ответ. — Завтра двухчасовым автобусом поедем в город за костюмом тебе. Только и всего!

— Забери свой бумажник по-хорошему! — рассердился Мадис. Казалось, еще минута — и он сцепится с Олавом, хотя они большие друзья. — Деньги — навоз, — сказал Мадис. — Важны принципы, а не деньги.

— Ладно, — решительно сказала я. — Чего комедию разыгрывать! Эти деньги вернешь нам, допустим, через месяц. Заработаешь или возьмешь у кого-нибудь взаймы, как сможешь. Но без нового костюма в школу не являйся. Ясно?

Мадис помолчал, что-то обдумывая, потом спросил:

— Это у кого же возникла такая светлая идея? У вас-то денег нет. Неужели у Сельге?

— Да, у него, — признался Олав. — И он дал двадцать пять рублей.

— Ему небось тоже неловко, если у тебя не будет приличных брюк, ведь классный руководитель должен заботиться об учениках из своего класса. Да и Тынис сказал, что у тебя доисторические штаны, — добавила я.

— Этому Тынису устроим скоро такую шотландскую юбочку, что он долго не сможет вякать! — огрызнулся Мадис, но тут же успокоился и сказал: — Ну, если взаймы, тогда пусть. Мать в середине сентября получит премию, обещала мне подкинуть, вот и отдам. Спасибочки, Оль! И тебе, Остроглазая, земной поклон. Да… Что там Сельге толковал? Полезем завтра в погреб, что ли? — спросил он у Олава.

— Как в погреб? Опять? — Меня охватила дрожь.

— Сельге решил, что завтра начнем исследовать погреб. Если хочешь, приходи тоже, — сказал Олав. — Конечно, если захочешь идти с нами. У нас ведь нет ни модных штанов, ни привлекательных носиков, испачканных землей.

Дождался-таки момента, чтобы поддеть!

Утром, когда я раскрыла глаза, часы показывали уже без четверти одиннадцать. Солнечный луч тыкался в мой нос и заставлял то и дело чихать. Я стала считать чихи, как однажды научила меня Труута: «Один — хорошо, два — плохо, три — письмо, четыре — деньги». В памяти всплыл вчерашний день происшествий, но солнце светило так радостно, что настроение быстро поднималось. В последние дни летних каникул как-то особенно приятно нежиться по утрам в постели. Уже три года подряд в последние ночи августа я вижу один и тот же сон: на часах пять минут девятого, первый урок уже начался, но я никак не могу найти свою школьную сумку. Когда наконец нахожу ее под кроватью, забрасываю ремень на плечо и вхожу в класс, говоря: «Извините, пожалуйста, что опоздала», все одноклассники смотрят на меня с большим изумлением. И только тогда я замечаю, что явилась в школу в одном белье… С испуга просыпаюсь и чувствую большое облегчение: только конец августа! Можно еще с удовольствием потянуться, подумать в одиночестве и, если мама не увидит, даже немножко почитать книгу в постели. В школе и сегодня тоже раздают учебники, но у мамы долгожданный свободный день… Интересно, осталась ли она и в самом деле дома, как сказала вчера, или все-таки поехала в город к тете М и йе на день рождения?

Я заглянула в дверь комнаты родителей. Кровать застелена, комната пуста. Никого но было и в комнате, где стоит рояль, и в кухне тоже. Но на кухонном столе рядом с термосом в виде кувшина белел листочек бумаги. «В холодильнике полно еды, наверное, управитесь вдвоем. Мама».

Что бы это могло означать? Уехала она к тете на день рождения или насовсем, как вчера грозилась? И что же будет, если она уехала навсегда? Как же мы будем жить с отцом вдвоем? У нас в школе есть несколько детей, чьи отцы оставили семьи. Но чтобы матери уходили из дому, о таком здесь слышать еще не доводилось. И почему же это должна сделать именно моя мама, которая всегда была уравновешенной, заботливой и доброй? Не может же быть, чтобы ей плохо было жить с нами. Или она вдруг нашла себе нового мужа, как отец Тыниса нашел себе новую жену? Но это же было бы ужасно несправедливо! Может, я сказала что-нибудь такое, что обидело маму? Однажды, когда она пыталась надеть платье, которое стало ей тесным, я сказала в утешение: «Если бы мне было тридцать семь лет, мне было бы совершенно безразлично, какой у меня объем талии». Мама в тот раз погрустнела, словно я сказала ей что-то неприятное… Я тогда добавила, что, по-моему, ни одна, даже с самой тоненькой в мире талией, пианистка не играет так хорошо на рояле, как она. Но мама только усмехнулась печально, вздохнула и сказала: «Доченька-золотце, мои руки уже совершенно заржавели!» А ведь ни у кого из учительниц и матерей наших школьников нет таких красивых длинных пальцев. Я считаю, что моя мама играет на рояле несравненно лучше тех ее однокашников, которые получили диплом консерватории, выступают в концертах, которых показывают по телевидению. Когда мама училась, ее считали многообещающей пианисткой, но незадолго до государственных экзаменов она споткнулась, упала и сломала руку. Через год она смогла бы выдержать экзамен, но тогда родилась я, и мама с отцом и со мной уехала в Майметса. Но чем ей здесь плохо? Все дети ее уважают и любят, старшие мальчишки даже не дали ей прозвища. И на смотрах самодеятельности нашу школу всегда хвалят, потому что мама находит и разучивает со школьниками новые песни.