Василий Юксерн - Атаманыч

Большинство домов в деревне и домами-то назвать как-то язык не поворачивался — это были самые настоящие лачуги. Одни сколочены из тонких досок, другие сооружены из циновок и обмазаны снаружи глиной. Казалось, толкни такой дом плечом, и он рассыплется.

На одном из домиков Миша заметил черный флажок.

— Владимир Григорьевич, смотрите: черный флаг вывесили.

— Скорбят, что войну проиграли, — сказал старший сержант Дегтярев. — Видать, самураи тут живут.

— Чего гадать, давай зайдем.

Кандалин, Дегтярев, два бойца и Атаманыч вошли в дверь. Они оказались в небольшом чистом коридоре, застеленном циновкой, сплетенной из рисовой соломы. На стене висело несколько пиджаков и кимоно. Из коридора в дом вело двое дверей, возле дверей стояли аккуратным рядком пять-шесть пар башмаков.

Разведчики остановились. Никто к ним не выходил.

— Эй, есть тут кто? — громко крикнул старший сержант Дегтярев.

Одна из дверей приоткрылась, и выглянула девочка лет десяти, за ней показалась вторая девочка — совсем маленькая.

— Отец или мать дома? — спросил ее Дегтярев.

Старшая девочка молчала. В ее глазах застыл испуг.

Она покачала головой и тоненьким дрожащим голоском пролепетала:

— Вакаранай…

— Чего?

— Вакаранай, — растерянно повторила девочка, всем своим видом показывая, что она не понимает вопроса.

— Вот незадача, — почесал в затылке Дегтярев. — Не понимает. Давайте посмотрим в комнатах.

Дегтярев шагнул на порог. Но старшая девочка схватила его за гимнастерку и залопотала что-то, показывая на сапоги.

Сержант недоуменно смотрел на девочку.

Кандалин сначала тоже удивился, но потом хлопнул себя по лбу:

— Ведь у них обычай такой. Входя в дом, надо снимать обувь, в которой ходил по улице, и обувать эти башмаки.

Кандалин, наклонившись, взял в руки одну пару тапочек, но, повертев их, положил на место.

— Ты уж извини, — повернувшись к девочке, ласково заговорил он, как будто та могла его понять, — некогда нам сейчас переобуваться.

Дегтярев заглянул в комнату. Там было пусто: ни стульев, ни стола, ни кроватей. Но в ее задней стене виднелась еще одна дверь.

— Посмотри, что там, — кивнул Кандалин старшему сержанту.

Дегтярев двинулся к двери, но девочка бросилась к нему, хватает за руки, виснет.

— Постой, постой, — отстранил ее сержант.

Но девочка уже сама подбежала к двери и раскрыла ее.

За дверью оказалась темная каморка. В дальнем углу каморки послышался шорох и тихий плач ребенка.

— Кто там? Выходи! — приказал Дегтярев и на всякий случай поднял автомат.

Девочка скользнула в темноту и через мгновение вывела оттуда женщину в надетом на голову черном мешке.

Женщина, выйдя на середину комнаты, присела на корточки и, как наседка цыплят, подобрала к себе девочек.

— Наверное, мать их, — сказал Дегтярев.

— Что у них случилось? — задумчиво проговорил Кандалин. — Может, помер кто? Не поймешь. Одно ясно: не самурайский это дом.

Разведчики вышли на улицу.

— Ну что там? — обступили их бойцы.

— Ничего подозрительного: женщина и ребята, — ответил Дегтярев.

Разведчики прошли по пустынной улице до конца деревни, к морю.

За последней лачугой, у самой воды, на большом сером камне сидел, опершись подбородком на палку, дряхлый старик и смотрел на волны, тихо набегавшие на песчаный берег.

Когда разведчики приблизились к нему, старик поднялся и вдруг по-русски сказал:

— Здравствуйте, сынки.

— Никак, русский? — удивился Дегтярев.

— Русский, русский, — закивал старик. — Дедом Демидом меня кличут. Вятский я, а на Карафуто живу вот уж шестой десяток. Нас, русских, тут, верстах в полутораста, целая деревня.

— А что же ты тут делаешь?

— На заработки приехал, на рыбные промыслы. Вон там, на горке, хозяин наш жил. Свой пароход у него, десять катеров. Он, как прослышал про войну, удрал в свою Японию, и катера угнал, и рыбацкую снасть увез. Не знаю, как жить будем: вся деревня на него работала. Теперь без работы хоть ложись и помирай.

— Да-а, — протянул Дегтярев. — Значит, потому на доме и черный флажок вывесили?

— На каком доме? — спросил старик.

— Да вон на том.

— Нет, тут другое дело, — ответил старик. — В том доме четверо детей, и все — девочки. А японцы считают, что рождение девочки — несчастье. Как родится девчонка, так на доме вешают черный флажок, а мать надевает тогда на голову черный мешок и сидит неделю безвыходно в темной комнате, замаливает свой грех. Вот так-то.

Еремеев занял под комендатуру дом бежавшего японского рыбопромышленника, деда Демида взял в переводчики и решил, что первым делом надо найти людям работу. Но на следующий день разведчиков в деревне заменили другим подразделением, а разведвзвод был направлен в город Мототомари, где в это время находился полк Урманова.

Третьего сентября на освобожденном Сахалине повсюду проходили митинги в честь победы над Японией.

На привокзальной площади Мототомари митинг открыл подполковник Урманов.

— Товарищи! — обратился он к стоящим перед трибунами воинам Советской Армии. — Поздравляю вас с победой над империалистической Японией! Наша армия, армия-освободительница, армия — защитница нашей Советской Родины, ныне возвратила Родине отторгнутую от нее землю — Южный Сахалин. Отныне и навсегда над всем островом Сахалином будет развеваться наш красный советский флаг. Слава могучей, непобедимой Советской Армии!

По площади из края в край прокатилось громкое «ура».

— Ура-а! — гремело в одном конце площади.

— Ура-а! — отзывался другой конец.

Прямо перед трибуной стоял разведвзвод, и, наверное, многие в тот солнечный, радостный день среди бойцов заметили мальчика в солдатской гимнастерке с орденом Красной Звезды на груди. (Этот орден Атаманыч получил за бой на сопке.)

Сержант Кандалин (правда, теперь уже не сержант, а старший сержант) положил руку на плечо мальчика и, обняв, наклонился к нему:

— Запомни, Миша, эту минуту.

— Разве это можно забыть… — ответил Атаманыч.

После митинга состоялся парад. Перед трибуной стройными рядами прошли пехота, минометчики, прогромыхали артиллерия и танки.

Когда разведчики вернулись в казарму, из штаба передали приказ: сегодня в восемнадцать ноль-ноль старшему сержанту Кандалину и солдату Ковальчуку явиться к подполковнику Урманову.

— Зачем нас вызывают? — спросил Миша.

— Явимся — узнаем, — ответил Кандалин. — Чего зря гадать.

Ох как медленно тянулось время! До шести оставалось целых четыре часа. Видя, как томится Миша, Кандалин позвал его пройтись по городу.

Где они только не побывали: и в магазинах, и на вокзале, и на почте. Кандалин остановился перед парикмахерской и потрогал рукой подбородок.