Михаил Колосов - Бахмутский шлях

Я вытер со лба пот, чувство страха подбиралось ко мне со всех сторон, а бороться с ним было очень тяжело. «Нет, стой!» — сказал я себе и, чтобы убедить себя в том, что могу здесь выстоять и сделать все, что нужно, вытащил самопал и стал прилаживать к нему спичку. Митька наклонился ко мне, задышал в ухо:

— Ты жди, раньше времени не стреляй, как уговорились.

Я молча кивнул.

Митька тоже приладил спичку и, просунув ствол в щель, ждал.

На улице ни души. За все время только один немец с поднятым воротником прошел по тротуару. Ноги его смешно разъезжались, и он все время держал наготове растопыренные руки, чтобы вовремя за что-нибудь схватиться.

«Как корова на льду», — подумал я.

Стало быстро смеркаться. В комендатуре зажегся свет, и тотчас же завесили чем-то окна.

— А вдруг он будет там сидеть до полночи, как же мы потом: хождение только до восьми? — прошептал я.

— Чего же ему сидеть? Он скоро пойдет шлафен, и мы его уложим. Будет знать, как людей вешать! — проговорил Митька, не отрываясь от щели.

Постепенно я освоился, казалось, даже страх прошел. Просунув стволы в щель, ждали.

Стало совсем темно.

— Мить, ты хоть глаза закрой, как будешь стрелять, а то вдруг разорвет…

Митька ничего не ответил. В это время в комендатуре открылась дверь и послышались голоса.

— Идет, — сказал Митька и чиркнул коробком по спичке, прикрепленной к самопалу. Я тоже чиркнул и закрыл глаза. Раздался оглушительный выстрел, в ушах зазвенело, правое ухо и щеку со стороны Митьки обдало горячим воздухом. Запахло порохом. Почти одновременно с выстрелом, словно по команде, мы молча выскочили в сад и, ничего не соображая, будто кто вынес нас на руках, прошмыгнули через забор. С нами поравнялась машина, на повороте она чуть замедлила ход, и мы вцепились в железные кольца внизу кузова. Машина набирала скорость и уносила нас все дальше и дальше от комендатуры. Из-под кузова летел бешеный вихрь, холодный ветер разметал полы пальто, пробирался в самую глубь тела. Холодная струя непрерывно била в живот, отчего он промерз, казалось, до самых кишок. В лицо летели от задних колес мелкие куски льда, коньки прыгали на неровностях булыжной дороги и дробно стучали, словно зубы больного лихорадкой. Ноги от непрерывной тряски и напряжения отекали, и я переставал их чувствовать.

Я посмотрел на Митьку и увидел, что он как-то необычно держит голову, высоко подняв ее вверх. «Наверное, чтоб лед не бил в лицо», — подумал я. Не успел я отвести от него взгляд, как из-под ног Митьки вырвался целый сноп искр и он, не удержавшись, полетел кубарем куда-то в темноту. Я отцепился от машины, вернулся назад и увидел Митьку в кювете. Он тихо, сдерживая себя, стонал, корчась от боли.

— Ушибся?

— Коленку сбил и локоть… — проговорил он. — Камень проклятый!

— Давай я тебе помогу. Надо скорее добраться до заводского переулка, а там через Попову гору и по огородам — домой. На дороге опасно сидеть.

Митька приподнялся, обнял меня рукой за шею и, помогая изредка больной ногой, катился на одном коньке рядом со мной. Он поминутно просил остановиться, чтобы отдохнуть, и всякий раз вместо жалоб на боль говорил:

— Как темно, даже дороги не видно…

— Дорогу-то видать.

— Да где там видать? Ну, пошли дальше.

Перед спуском с Поповой горы мы остановились.

Поповой горой назывался переулок, соединяющий верхнюю улицу с нижней у кирпичного завода. Гора была очень крутая, и зимой это было самое оживленное место: оно превращалось в каток. На санках, на коньках летали с горы так, что дух захватывало. Со всей горы даже на санках съехать находилось немного смельчаков, а на коньках — тем более. Я набирался иногда смелости и съезжал с самой верхушки горы, но дома никогда не признавался, что был на Поповой горе: мать строго запрещала кататься там, боялась, что я сверну себе шею. Митька же здесь обычно и пропадал. Он так натренировался, что мог съехать с горы спиной, боком, расставив коньки носками в разные стороны, вдвоем с кем-нибудь в обнимку или взявшись за палку. Теперь у него болела нога, и мне надо было подумать, как нам спуститься вниз.

— Палку б найти, чтоб тормозить, — сказал Митька, угадав мои мысли.

Я бросился шарить у заборов, ища что-либо подходящее. Не найдя ничего, я вошел в чей-то двор и за сараем нашел железную трубу. Чтобы не загреметь, я осторожно взвалил ее на плечи и помчался к Митьке.

— Ну? — спросил он.

— Трубу нашел, смотри, какая!

— Темно, не видно… — сказал Митька, шаря в воздухе рукой. Пощупав трубу, похвалил: — Ого, хорошо!

Мы оседлали трубу — я спереди, Митька сзади, обхватив меня за шею, — стали спускаться. Я крепко держал в руках передний конец трубы, а задний, вспахивая ледяную дорогу, гремел на всю улицу. Съехав вниз, мы забросили ее в канаву, перелезли через каменный забор и по огородам стали пробираться домой.

Поселок остался далеко позади, и только теперь мы прислушались, нет ли погони. Нет, вокруг было тихо. Мы понимаем, что нам повезло. Если бы не машина, нам, пожалуй, не уйти.

Когда стали подходить к дому, Митька предупредил:

— Смотри, ни слова, где были. Бабушке говори, что я просто упал.

— Ладно…

Но как только мы открыли дверь и переступили через порог, бабушка всплеснула руками и стала причитать:

— Боже мой! Головушка моя горькая! Где ж это тебя так угораздило?

— Упал, — буркнул Митька.

— Совсем без глаз остался! — закричала бабушка. — Ой, ой!

Я взглянул на Митьку и испугался: ни бровей, ни ресниц не было — все сожжено. Красные, залитые кровью глаза бессмысленно смотрели куда-то прямо перед собой. Лоб был в крови.

Митька присел на стул, молчал. Бабушка начала хлопотать. Поставила на плиту подогреть воду.

Когда она вышла в коридор, я спросил:

— Митька, совсем не видишь?

— Нет, временами… Закрою глаза, открою и вижу, а потом начинает туманом застилать. Особенно правый глаз плохо… — Он опустил голову, покрутил ею. — Больно очень, прямо хоть кричи. — Митька крякнул от боли, выпрямился. — Неужели не убили гада? — Он достал из кармана самопал. У самой рукоятки трубка была разворочена, зияла черная рваная дыра. — Разорвало… А твой?

Я стал шарить по карманам и нигде не находил самопала.

— Ну что?

— Нету… Потерял, наверное…

— Разиня, — зло буркнул Митька. — А стрелял?

— Стрелял, — убежденно проговорил я.

Он ничего не ответил. Вошла бабушка и, увидев самопал, выхватила его из Митькиных рук.

— Вот оно, баловство, до чего доводит! Говорила же басурману… Нет, не слушал… Остался теперь калекой на всю жизнь! — Она открыла дверцу плиты и бросила туда самопал.

— Не баловство, — сказал Митька. — Мы хотели коменданта убить.

Бабушка как стояла, так и остолбенела.