Михаил Колосов - Бахмутский шлях

Проходило время, и я снова падал.

— Ложись на салазки, — сказал мне Митька.

— Не… Брось меня, я не могу больше…

— Ложись, говорю тебе, — злился Митька. — Размазня какая-то, с тобой тут еще возись, уговаривай.

Мне было все безразлично, хотелось одного, чтоб он оставил меня в покое. Я сразу уснул бы, и все.

Но Митька не оставлял. Он положил меня на санки и продолжал тащить их.

«Зачем он делает это? — подумал я. — Бросил бы, все равно мне пропадать…» Я почувствовал, что лежу на чем-то твердом, и вспомнил: «Это гранаты… Если бы взорвались сейчас — сам отмучился и Митьку освободил бы…»

И тут я вспомнил маму, Лешку, дядю Андрея, и стало обидно, что я их больше никогда не увижу. Кончится война, а меня не будет. Митька расскажет, как было дело, и тогда все скажут: «Дурак, размазня…» «И вправду размазня, — решил я. — Может, скоро село будет, Митька старается, а я… Нет, и я тоже должен бороться вместе с ним за жизнь… Конечно, за жизнь! Надо встать и идти…»

— Мить! — крикнул я, но он не услышал.

Тогда я попробовал встать самостоятельно и вывалился из санок.

— Ты чего тут дурочку валяешь? — закричал Митька. — Все равно не брошу, понял! А по шее, если хочешь, дам. Вот увидишь, дам! — сердился он.

— Я хочу идти.

Митька помог мне встать, и мы продолжали путь.

— Ничего, ничего, — то и дело повторял он, тяжело дыша. — Не пропадем!

— Угу, — соглашался я. — Конечно… Не пропадем… Мить, а ты стрельни, может, нас услышат.

— Люди подумают, что немцы стреляют, не придут. А если немцы услышат, знаешь, что будет?

— Скажем: нашли на дороге.

— Нет, лучше не надо.

Я все время шептал, стараясь внушить самому себе: «Нет, мы не пропадем… Мы сильные… Митька сильный, и я тоже… Ну что ж, что устал? Это ничего, подумаешь, метель… Будем потихоньку идти… Главное, без паники… Как Митька…»

Но это уже мало помогало. Даже Митьку покидали последние силы, хотя он и крепился.

— Мить, стрельни… — снова и снова просил я его. — Ну, пусть немцы услышат, что они нам сделают?..

— Повесят… И пистолет отберут — вот что.

— Ну, пусть отберут… Стрельни, Мить…

Митька уступил моей просьбе, достал пистолет и стал целиться в темноту.

— Да ты вверх стрельни, слышнее будет.

Он не обратил внимания, надавил на спусковой крючок, но выстрела не последовало.

— Что такое? — проворчал Митька и стал осматривать пистолет, пробуя винтики и выступы на оружии. Он нажал на какую-то кнопку — из рукоятки бесшумно выскользнул магазин с патронами и упал к ногам. Митька нашел его, вытер снег, осмотрел. — Патроны есть, — сказал он и, вставив магазин на место, снова нажал на спуск. Выстрела не было. Наконец он нащупал рычажок, повернул его и выстрелил.

— На предохранителе был, — пояснил Митька и снова поставил рычажок на место.

Выстрел получился слабый и короткий, он тут же сразу и затих. По-прежнему завывал ветер.

— Услышишь в такую пургу, только зря пулю испортил, — сказал недовольно Митька.

А по-моему, не зря. Выстрел встряхнул нас, отогнал на некоторое время мрачные мысли и словно прибавил сил. Вскоре мы наткнулись на большой стог соломы. Сначала мы подумали, что пришли в село, обрадовались, но вскоре убедились, что это был только стог. От него мы не стали уходить, принялись сооружать себе берлогу. Усталые и измученные, мы очень долго трудились. Я никогда не думал, что так тяжело выдернуть из стога клок соломы. Это почти невозможно. По нескольку соломинок, которые ветер тут же подхватывал и уносил, вырывали мы из чьих-то, казалось, цепких рук. Пока сделали небольшое углубление, все руки были исцарапаны в кровь. Наконец мы смогли залезть в небольшую нишу и сесть там, сгорбившись, на корточках, как шахтеры в лаве на старых картинках.

— Только не спать, — предупредил Митька, — замерзнем.

— Угу, не будем… — сказал я как можно бодрее, хотя сам уже клевал носом.

Пурга постепенно стала затихать, становилось холоднее, мороз пронизывал до костей. Чтобы согреться и не уснуть, мы время от времени принимались за работу — углубляли свое гнездо, зарываясь дальше в солому.

К утру ветер совсем стих. Небо очистилось от туч, и на нем высыпало множество ярких мерцающих звезд. Луна, круглая, как буханка белого хлеба, висела прямо над нами. Ее обрамлял большой круг, похожий на радугу, только без ярких красок — одни желтые оттенки играли и переливались. Было красиво и немного страшно: такой круглой желтой радуги вокруг луны я никогда не видел. Чтобы развеять страх, я подумал: «Уже скоро утро, а она над самой головой, до рассвета и зайти не успеет. Интересно, куда же она девается днем?» Я спросил об этом Митьку. Он взглянул на луну, подумал и небрежно сказал:

— Успеет: вниз ей катиться легче, чем наверх подниматься.

На большой высоте прошел на запад самолет. Его мощный прерывистый гул медленно передвинулся по небу и затих.

— Наш тяжелый бомбардировщик пошел, — определил Митька.

— А может, это немецкий?

— Ну да! Что я, не слышу по звуку? — возразил он, провожая настороженным ухом гул самолета. — Еще слышен!..

— Вот если бы он сел возле скирды, — размечтался я, — взял бы нас, и айда. Перелетели б через фронт, а там Лешка наш, отец твой, дядя Андрей — все-все наши, свои! Обрадовались бы, а мы б им все рассказали, что тут творится…

Митька молча слушал, не перебивая, а когда я кончил, медленно проговорил:

— Да-а… — И тут же, словно спохватившись, быстро отогнал от себя эти мысли как несбыточные: — Если бы да кабы…

Где-то далеко-далеко один за другим раздалось несколько глухих взрывов, земля тяжело вздохнула, и снова воцарилась тишина.

Как только рассвело, мы тронулись дальше в путь. Идти было тяжело, но это уже не страшило: наступал день. Луна так и не успела скатиться к горизонту, она лишь поблекла. А когда взошло солнце, она совсем исчезла, словно растаяла в синеве неба.

К полудню, измученные и усталые, мы набрели, наконец, на небольшое село и постучали в крайнюю хату.

— Хто там? — спросил женский голос из-за двери.

— Теть, пустите погреться… — попросил Митька.

Дверь открылась, и мы увидели женщину в накинутом на голову детском пальтишке вместо платка. Она быстро, как-то сразу осмотрела нас обоих с ног до головы и сказала:

— Заходьте.

В теплой комнате было чисто. Ровный, гладкий земляной пол аккуратно смазан серой глиной. От двери до стола, стоящего в углу, лежала разноцветная узкая дорожка домотканой работы. Плита подбелена, ровные, словно под линейку, наведенные пояски делали ее красивой, нарядной. Большие увеличенные фотографии на стене украшены вышитыми крестиком рушниками. С печи то поодиночке, то сразу все вместе выглядывали три беленькие детские головки, и три пары любопытных глаз посматривали в нашу сторону.