Михаил Колосов - Бахмутский шлях

— Как не скрывает?

— Да так. Как-то встретились, и он рассказал мне, как поджег автомашину на станции, как украл у немца пистолет.

— Что ж он всем рассказывает об этом? Может, он тебе доверяет.

— Может быть, — не сразу согласилась Маша. — Мне кажется, что это он и коменданта хотел убить, только как-то по-глупому — из самопала.

Лешка усмехнулся.

— Это не он, — сказал я.

Маша взглянула на меня, проговорила:

— Может, и не он.

— Прощупать бы, кто чем дышит, — сказал Лешка. — Может быть, и Гек что-то делает, прикрываясь личиной «верноподданного», и та же Мокина, и Богомаз. Не все такие открытые, как Зорин.

— Это-то, конечно, так, но насчет Мокиной и Гека сомневаюсь, — покрутила головой Маша. — Можно поговорить с ними.

— Нет, Маша, это надо делать осторожно. Во-первых, никто тебе прямо так ничего не скажет, а во-вторых, можно нарваться…

— Собрать бы вечеринку, — осторожно предложила Маша, — и всех пригласить.

— А что! — оживился Лешка. — И присмотреться, хотя бы приблизительно узнать. Только это невозможно.

— Почему? — удивилась Маша. — День рождения, именины или еще что-нибудь можно придумать. Мокину пригласим, она обязательно с немцем придет, а это всякие подозрения снимет, даже Никитин побоится нос сунуть. Вечеринки делают, собираются. Мать говорит — так до революции собирались на посиделки.

Но Лешка долго не решался собрать вечеринку: не знал толком, что на ней делать, как и с чем приступать к людям. Да и побаивался, хотел с кем-то посоветоваться из старших, но никого не находил. Мама в этом деле была не советчик. Помочь мог лишь дядя Андрей, но он не появлялся, и о нем ничего не было слышно.

Лешка решил пригласить к себе ребят — бывших одноклассников, школьных товарищей. Пригласить просто так, посмотреть да послушать, кто как живет. Он говорил Маше:

— Пусть не все и не во всем нам откроются, но хоть немножко, а можно будет понять, кто чем живет… Правда?

Первым на вечеринку пришел Богомаз — длинный чернявый юноша. Он был острижен под бокс, отчего голова его казалась продолговатой. Косая прядь волос свисала на лоб и доставала почти до левого глаза. Большущий нос его походил на клюв старой вороны. Вел себя он важно, подчеркнуто вежливо.

С ним была такая же, как и он, худая высокая девица.

Богомаз сел на стул, подтянул на коленках брюки, выставив напоказ пестрые немецкие носки, закинул ногу на ногу. Потом взял сигарету, прикурил ее от красивой автоматической зажигалки.

После ничего не выражающих первых фраз Богомаз спросил у Лешки, по-своему шепелявя:

— Цем думаешь заниматься?

— Еще не решил, — ответил Лешка.

— Иди к нам? — Богомаз выпустил в потолок струю дыма, искоса следя за Лешкой.

— Куда к вам?

— В «Донецкий вестник»!

— Мне там вроде делать нечего, — сказал Лешка.

— Поцему? — встрепенулся Богомаз. — Писать будешь. Ведь ты когда-то социнял стишки?

— Сочинял.

— Ну так в цем же дело? Конецно, это немецкая газета, но ведь совсем не обязательно воспевать немцев. Пиши о природе…

— О природе? Вспоминаются стихи, кажется, Грабовского: «Крiз соловьевi хори, нов нiж, вражае стогiн мужика!» Какая природа, когда кругом такое творится?

Лешка горячился. Богомаз был подчеркнуто спокоен. Это меня злило, но я не вмешивался в их разговор. Его девушка тоже молчала, но не была равнодушна. Она то скептически улыбалась, то удивленно расширяла глаза, то молча отрицательно качала головой в ответ на Лешкины слова.

— С тобой можно быть откровенным? — спросил Богомаз.

— Да, — сказал Лешка.

— Послушай, Алексей, я не меньше тебя люблю свою родину…

— Возможно.

— Я знаю себя и говорю, — продолжал Богомаз. — Но обстановка сейцас оцень сложная, нужно цто-то новое, старыми методами, идеями дело не поправишь. Старое рухнуло.

— То есть? — насторожился Лешка.

— А то, цто они больше не вернутся и на них никакой надежды нет.

— Кто это они? Наши, что ли?

— Ну, пусть наши… Я имею в виду большевиков. — Богомаз нервно заерзал на стуле, стал сбивать указательным пальцем пепел с сигареты. — Это уже ясно: они не вернутся. Но и немцы не должны здесь остаться. Нужно найти какую-то новую силу… Пусть будет хоть царь, но только наш.

— Ну и новая сила! — удивился Лешка.

— Я к примеру говорю, — продолжал Богомаз.

— Так что же конкретно? Не пойму тебя: ни те, ни эти, а кто же? Что это за сила такая?

Мне вспомнилась листовка, которую я нашел когда-то зимой. «Вот кто ее писал», — подумал я.

— Надо будить национальные чувства народа. Например, украинцев поднимать на борьбу за самостоятельную Украину…

— А-а! — сказал Лешка. — Понимаю! Ты с националистами связался, Дмитрий?

— При цем тут это?..

— Да ведь националистов немцы пока поддерживают только для того, чтобы с их помощью грабить Украину. Так что, как ни верти, а выходит, что ты помогаешь немцам…

Разговор оборвался — пришла Маша. За ней явились Гек с баяном и Мокина с немцем.

Гек был такой же худющий, как и раньше. Длинная тонкая шея, наверное, не могла удержать голову в вертикальном положении, отчего она почти лежала на плече. Прямые волосы, достававшие до самой шеи, спадали на левое ухо, и Гек постоянно рывком головы откидывал их назад. Он настолько привык делать это движение, что и тогда, когда волосы не падали, Гек все равно резко вскидывал голову. Ему, видать, это очень нравилось.

Лешка поздоровался с ним за руку, спросил:

— По-прежнему играешь?

— Играю! — весело, с гордостью воскликнул Гек.

— Я слышал, что ты женился?

— Чепуха! — отмахнулся Гек. — Просто спас одну девицу от Германии, и теперь она спокойно живет дома со своей мамой. — Гек состроил на лице пошлую улыбку, поставил баян на стул, выскочил на середину комнаты. Раскинув по-женски руки, он прошелся по кругу. Остановившись, вскинул голову, продекламировал: — Умр-р-р-у холостым! — громко засмеялся, сел.

Глаза у него были красные, слезились. От Гека несло самогоном.

Мокина, пышная белокурая девица с немецкой прической, нехотя протянула Лешке руку и, закатив глаза под лоб, проговорила:

— Я знала, что ты не пропадешь, — и, многозначительно качнув головой, плавно прошла через комнату, провела пальцем по стулу — нет ли пыли, уселась. — Садись, Пауль, — указала она немцу место возле себя.

Немец, картавя, сказал всем «здравствуйте», сел возле Мокиной. Мокина, ничуть не стесняясь, смотрела на всех пренебрежительно. У нее было такое выражение лица, будто она еще в детстве понюхала что-то отвратительное, сморщилась да так и осталась с тех пор навсегда с гримасой отвращения.