Софья Радзиевская - Тысячелетняя ночь

Впрочем, внимательный глаз мог наконец обнаружить признаки жизни и в этом безотрадном царстве запустения: лёгкие клубы дыма поднимались над крышей одной из мостовых башен, служившей в прежнее время приютом дежурной страже. Там была жизнь, там были люди.

Ветер обратил на этот жалкий островок жизни особое внимание: забравшись в трубу, дунул с такой силой, что горячая зола разлетелась по всей комнате, а сидевшие у огня вскочили, кашляя и протирая глаза.

— В жизни не видел такой вьюги, Уильфрида, — сказал высокий широкоплечий подросток с вьющимися каштановыми волосами. — Когда нёс дрова из леса, чуть было не заблудился и не попал в реку.

Высокая худая старуха молча поправила дрова в очаге и, опустившись на сосновый чурбан, служивший ей сиденьем, с грустью посмотрела на пару рваных сапог, сушившихся перед огнём.

— Нечего сказать, — проворчала, — подходящее дело для наследника всех Гентингдонских богатств.

Опершись локтями на колени, а подбородком на скрещённые руки, она с тяжёлым вздохом устремила взгляд на догорающие уголья. Роберт (это был он) весело рассмеялся.

— Не горюй, Уильфрида, — сказал он. — Весной король устраивает состязание лучников. Самые меткие стрелки соберутся в Ноттингеме, а серебряный рог и золотая стрела будут призом. Я возьму его, вот увидишь. А когда подведут меня к королю, я опущусь на колени и расскажу ему всё. Он вернёт мне моё наследство. Все говорят, что отец не мог лишить меня наследства и оставить всё дяде Эгберту. Гунт ещё до того, как исчез, говорил мне, что завещание, наверно, подделано и надо только в этом как следует разобраться. Вот если бы Гунт был здесь… Лицо его затуманилось.

— Завещание подделано, — медленно повторила старуха, продолжая пристально смотреть в огонь. — Бертрам ещё в день всех святых ушёл за помощью в Лондон, а уже скоро рождество и у нас — ни вестей, ни муки, ни сала в кладовой…

Наступило было тягостное молчание, но Роберт поспешил нарушить его.

— Бедный Кинг, — воскликнул он, живо вскакивая на ноги. Мы забыли о нём, а ему холодно и он хочет есть. — И юноша поднёс к огню красивого белого сокола, сидевшего на высокой резной деревянной подставке. — Уильфрида, — нерешительно продолжал он, нежно поглаживая белые пёрышки птицы, отчего та жмурила круглые золотые глаза. — Ты не видела — в ловушке в нижнем этаже не попалось ни одной мыши?

— Что там мышам делать? — со вздохом отвечала старуха и, поднявшись, завозилась у огня над небольшим закопчённым горшком. — Давно там нет ни муки, ни зерна. Да и у нас с тобой вот это — последний горшочек похлёбки.

Роберт опустил голову. Мужество, с которым он старался поддерживать угасающую бодрость старухи, единственного близкого ему человека, казалось, готово было уступить неодолимому натиску нужды. Но вот он выпрямился и упрямо тряхнул кудрями:

— Не горюй, няня. Завтра вьюга утихнет и я опять настреляю в лесу белок. Этого мне управляющий дяди Эгберта не запрещает. Но Кинг… — и Роберт слегка запнулся. — Кинг не может ждать до завтра. Я сейчас сбегаю, осмотрю ловушки. Наверняка они полны полевых мышей.

С этими словами он посадил сокола на его жёрдочку и выбежал из комнаты так быстро, что Уильфрида не успела возразить ему.

— Опять придёт весь мокрый, — покачала она головой, — а переодеться не во что. Последнюю одежду отца лучше сберечь для состязаний в Ноттингеме, там-то уж он должен выглядеть, как подобает его высокому роду.

И, продолжая бормотать и покачивать головой, она вынула из сундука две грубые ложки и кусок овсяной лепёшки. Этот кусок да гороховая похлёбка в горшке — всё, что имел на сегодняшний ужин и на ближайшее будущее Роберт Фицус, граф Гентингдонский.

Спустившись по крутой и тёмной каменной лестнице, Роберт глубже натянул на голову капюшон, пришитый к его крестьянской куртке и, минуту поколебавшись, сильно толкнул наружную дверь. Навалившись всем телом, он с трудом открыл её и ступил наружу. Страшный порыв ветра едва не повалил его, сорвал капюшон с головы и заплясал вокруг, словно радуясь, что нашёл себе новую жертву. Но подросток мужественно справился с ним, снова нахлобучил и крепко привязал капюшон и решительными шагами направился к пустой конюшне, открытые узкие окна которой смотрели на него мрачно и неприветливо. Там в ловушках, поставленных им среди ворохов гнилой соломы, надеялся он найти пищу своему любимцу.

Уже смеркалось, и в конюшне было почти совсем темно, но Роберт хорошо знал дорогу: немало весёлых часов провёл он здесь, лаская великолепных лошадей и помогая конюхам чистить их и убирать. Когда по приказанию сэра Эгберта лошадей уводили в замок Локслей. Роберт стоял на горе со сжатыми кулаками и стиснутыми зубами, но молчал. Не хотел он посторонних людей делать свидетелями своего горя. Но когда повели его любимого Забияку и конь повернул умную голову и грустно заржал, он не выдержал и бегом бросился в сторожевую башню — последнее пристанище, оставленное ему «заботливым» опекуном.

Торопливо, точно отгоняя воспоминания. Роберт нагнулся и погрузил руки в солому. Через несколько минут он уже уносил в сетке десяток полевых мышей. Кинг был обеспечен пропитанием надёжнее, чем его хозяин.

У входа в башню Роберт вдруг остановился и прислушался: в вое бури по ту сторону ворот ему послышался слабый человеческий стон. Ещё и ещё раз, затем — слабый крик. В снежном вихре Роберт заметил на другой стороне рва высокую тёмную фигуру. С большим трудом приблизился он к путнику (пришлось по верёвке перебраться через стену) и прикрывая от колючего бурана глаза, вгляделся:

— Бертрам! — закричал Роберт в восторге. Сильные его руки охватили пошатнувшегося старика.

— Роберт, молодой мой господин, — услышал он слабый голос. — Не думал я, что сил хватит добраться сюда. Я всё знаю от вилланов. То, что случилось, не приснится и страшном сне. Но помоги мне добраться до дома, я просто падаю от усталости и истощения.

Роберт огорчённо вздохнул: он вспомнил, как мал был стоявший на огне горшочек…

Через несколько минут плачущая от радости и горя Уильфрида помогла ему спустить мост, скрипевший на ржавых от бездействия цепях, так как ослабевшему старику было не под силу взобраться на стену по верёвке. Сердце Роберта дрогнуло: как часто нарядный, в блестящей кольчуге и шлеме Бертрам проезжал по этому мосту, позади его красавца-отца… Бережно обняв за плечи спотыкающегося старика, он помог ему перейти мост и подняться в их башен ную конуру.

Долго длилась грустная их беседа. Съездив с письмом сэра Эгберта в Лондон, Бертрам вернулся и лишь тогда узнал что якобы найдено завещание сэра Уильяма по которому единственным наследником всего оставлен Эгберт Локслей. В его власти теперь вернуть или не вернуть племяннику наследство по достижении им совершеннолетия. Сильно возмущён был старик, немедленно самовольно снова выехал в Лондон. Но долгий поиск справедливости закончился ничем — судьи предпочитали верить фальшивой бумажке, а не старому честному слуге.