Михаил Самсонов - Тайну хранит пещера

— Шараф, и у меня в кармане куртки возьми, она на раскладушке лежит, — попросил Арменак.

Монеты передавали из рук в руки.

Хусан-ака внимательно рассматривал небольшой, с ноготь, кружочек и даже зачем-то понюхал его.

— Монете, думаю, что не ошибаюсь, более двух тысяч лег. Не сомневаюсь, она государства Согд. В моей коллекции имеется такая и тоже из чистого золота. Здесь изображение согдийского царя Уркода — сына Уркода, а на обороте — фигура стреляющего из лука человека.

Старик взял другую монету.

— Редкий экземпляр. Мне такую же здешний горец подарил. Монета с изображением громовержца Зевса.

— Итак, Хусан-ака, — заговорил старый пчеловода-часть тайны открыта. Я говорю про древние развалины. Значит, легенда правду сказала о подземелье. Теперь ученых сюда, да побольше рабочей силы. Вот тогда и конец будет всей тайне.

— Рабочей силы! — встрепенулись ребята. — А мы зачем? Мы начали разгадывать тайну с дедушкой Хусаном, мы и доведем дело до конца!

— А что же? — серьезно заговорил Шараф, видя прячущиеся в усы улыбки. — Сейчас дело идет к зиме, в горах много не разгуляешься. А мы проучимся год, еще своих хороших ребят возьмем и приедем весной снова сюда. И кто знает, может быть, найдем сокровищницу Александра Македонского, которую искали Чингис-хан, Марко Поло…

Ребята сидели уже в кузове машины, а Хусан-ака что-то все говорил и говорил Грише. Тот в знак согласия кивал головой.

Жучка, жалобно повизгивая, безуспешно пыталась запрыгнуть в кузов. Старики стояли грустные, им жаль, что мальчики уезжали. Будет скучно без них. А до следующих каникул, ой, как далеко! Собачонка долго бежала за машиной. Потом остановилась, тоскливо тявкнула, постояла в раздумье на дороге и уныло затрусила к пасеке…

Сквозь окна, затянутые тяжелым плюшем, в густую холодную темь рвалась бравурная музыка. Ей было тесно в этом ярко освещенном зале от столиков, в беспорядке расставленных у стен, от кружащихся в танце пар, от снующих взад-вперед лакеев.

В воздухе перемешались запахи тонких духов и папирос, тяжелого солдатского пота и знаменитого «Клико»…

Оркестр безумствовал. Затянутый в черный, с чужого плеча, фрак, скрипач то рубил смычком воздух, то, сложившись вдвое, тщетно пытался дотянуться до пола. В ответ неслись дикие вскрикивания трубы, глухой рокот барабана, разрываемые пронзительным взвизгиванием тарелок. Штатские в вечерних, пахнущих нафталином черных парах, соперничали в ловкости с подтянутыми военными, выписывая вокруг партнерш замысловатые «па». Дамы — одна к одной — в глубоко декольтированных платьях, в драгоценностях, густо усыпавших шею, волосы, руки.

За столиком, притаившимся в самом углу, у кадки с развесистой пальмой, чуть не касаясь друг друга головами, заговорщически шептались двое. Вернее, больше говорил один — сухой, с остриженной под бобрик головой, с тонкой ниточкой усов над спрятавшейся верхней губой. След сабельного удара от виска к выбритому подбородку, погоны хорунжего, присущая военным резкость в движениях выдавали в нем кадрового служаку.

Второй был совсем еще мальчик, с румянцем на щеках, которых, казалось, еще ни разу не касалась бритва. Внимательно вслушиваясь в то, что говорил ему собеседник, юноша время от времени украдкой бросал восхищенные взгляды на свои золотые погоны прапорщика, трогая рукой еще скрипящую офицерскую портупею.

— Пир во время чумы, — вползал ему в уши металлический шепот хорунжего. — Ненавижу! Ненавижу! — скрипел казачий офицер зубами.

Прапорщик проследил направление взгляда собеседника. Тот смотрел не в сверкающий, гомонящий, вертящийся в бешеном танце зал, а в огромное зеркало, занявшее почти всю стену. В нем, как на экране кинематографа, кружились, вихлялись пары.

— Простите, господин хорунжий, — осторожно тронул прапорщик за локоть соседа по столику.

— Да? — резко вскинулся тот. — Слушаю.

— Но почему тогда вы здесь… с ними?.. А не там… — неопределенно кивнул в сторону прапорщик.

— Не там? Не с большевиками? — хищно осклабился хорунжий. — Пардон, юноша, не там, говорите? Не с ними?

Прапорщик снова невольно подался назад, его пугали поползшая вверх ниточка усов, хищный прищур глаз, спрятавшихся за сеткой морщин, щека с побагровевшим рубцом.

— И тех ненавижу! — с нескрываемой злобой выдавил хорунжий. — Я ни там — ни здесь! — дрогнул под его кулаком стол. Стукнувшись о тарелку, глухо шлепнулась на пол едва начатая бутылка.

Прапорщик поспешно поднял ее, снова наполнил бокалы.

— Я хотел придти к этим, — палец хорунжего уперся в зеркало, — всю жизнь шел к ним, к золоту, драгоценностям, женщинам, попойкам… А большевики остановили меня! Теперь — все к черту! Я ни здесь, ни там. Я завяз между землей и небом! Как поросенок из песни, крючком за что-то зацепился и болтаюсь, болтаюсь, болтаюсь…

Зажатая в кулаки голова упала на стол, по плечам прошла и замерла судорога. Прапорщик со смешанным чувством смотрел на чуть тронутый сединой «бобрик», на сжатые, вот-вот брызнет кровь, пальцы. Ему хотелось бежать, скорее бежать отсюда, от этой сломавшейся на глазах фигуры, от багрового шрама…

— А теперь о деле, — неожиданно выпрямился хорунжий. И прапорщик изумился метаморфозе, происшедшей с ним. Ни бешеного пьяного блеска в глазах, ни сжатых кулаков — трезвость, хладнокровие, решительность…

— «Придвинься ближе, — коротко бросил хорунжий. Тот послушно исполнил приказание.

— Или сегодня ночью или никогда, — повел хорунжий глазами по сторонам. Он знал, что по приказу полковника Зайцева, военного комиссара временного правительства Туркестанского края, казаки на рассвете, после бала, начнут грузиться в вагоны и покинут этот город. Сегодня решающая ночь.

— Сегодня! — твердая, цепкая рука легла на пухлую ладонь прапорщика. — Сегодня ночью мы выполним приказ полковника Зайцева. Война еще не кончилась. Мы сотрем большевиков! Я еще приду к ним! — снова кивок в сторону зеркала. — А для этого нужны деньги. Золото — вот кто никогда не продаст! А оно есть! Полковник хитер, опередил англичан, — в голосе хорунжего зазвучали нотки восхищения. — Все банки очистил — от Каспия до Новой Бухары. «Кокандская автономия» и Хива, говорят, тоже сюда на хранение капиталы свои доставили. Теперь все в порядке! Почти два миллиона золотом в наших руках, — довольно потер руки хорунжий, будто и правда этот благородный металл жег ему узловатые, сильные пальцы.

Немного помолчав, хорунжий снова повел глазами по сторонам и продолжал: