Златослава Каменкович - Тайна Высокого Замка

Томительное ожидание породило в мальчике отчаянное решение: любой ценой надо проскочить через опасное препятствие.

Затаив дыхание, Василько пополз вперёд, прислушиваясь к каждому шороху. Уже несколько шагов отделяло его от сидящего человека…

И неожиданно Василька осенила догадка:

«Тю, дурень! Кого испугался? Это ж пень, а то — светляк!»

Мальчик присел на траве и вытер холодный пот со лба. Страх был окончательно побеждён. Василько смело направился к пещере.

Из-за косматых туч показалась луна и посеребрила ветвистую крону сосны, осветила полузасыпанный вход в пещеру.

Василько опустился на колени и торопливо начал разгребать лопатой рыхлую песчаную землю. Пахло прошлогодними прелыми листьями и сыростью. Ветер сердито шумел в молодой листве, и Василько смело мог работать, не боясь привлечь внимание.

Должно быть, уже давно наступил условленный час его встречи с Мироськой.

«Вышел ли он? Спит, наверное, десятый сон видит. Мироська — известный маменькин сынок и трус! Предатели всегда трусы…» — думал Василько.

Но вот лопата ударилась обо что-то. Корзина. Волнуясь, Василько вытащил корзину, открыл её, просунул туда руку, и нащупал небольшой свёрток.

«Знамя!» — радостно заколотилось сердце. Он вскочил на ноги, расстегнул куртку и спрятал на груди драгоценный свёрток.

Теперь Васильку захотелось поскорее домой. Он решил всё рассказать матери. Он развернёт перед ней красное знамя с золотистой бахромой, и мать увидит вышитый золотом пионерский костёр.

Возвращался Василько той же дорогой. Он уже прошёл руины сожженного дома. Ему оставалось только прокрасться мимо часового у забора, перебежать через дорогу, и он — на Гуцульской…

— Хальт!

Василько, не ожидая засады, заметался из стороны в сторону. Но в тот самый момент, когда, цепко схватившись за каменный выступ, он пытался спрятаться за развалинами дома, прозвучал выстрел, другой, третий… Что-то горячее ударило ему в грудь. Он почувствовал, что силы оставляют его. Но он ещё шёл, держась за стены.

Вот и знакомый дом на Русской улице… Окно… Василько хотел, как всегда, поставить ногу на цементный выступ и взобраться на подоконник, но ноги налились свинцовой тяжестью и не повиновались. Острая боль во всём теле пригнула мальчика к тротуарным плитам.

— Мамо…

Набросив на голые плечи платок, мать босиком выбежала во двор, припала к окну квартиры дворничихи и заколотила в стекло мелкой дробью:

— Кто там? — не сразу отозвался заспанный голос.

— Мирослава! Голубонька, берите ключ от брамы и скорее выходите.

Помогая прачке внести Василька, дворничиха сердито бурчала себе под нос:

— Грех на душу беру. Надо сейчас же бежать в полицию и заявить. А то меня…

— Побойтесь бога, голубонька, — взмолилась несчастная женщина. — Вы же сами мать…

— И куда только его носило, глядя на ночь? — в голосе её теперь слышались нотки сочувствия. — Надо бы доктора…

Они уложили притихшего мальчика поближе к окну, где было больше свежего воздуха. Мать хотела снять с Василька куртку, но слабым движением он отвёл её руку.

— Лампу зажгите, — сказала дворничиха.

— Где ты был? — прошептала мать.

— Ты… только не бойся, мамо… Поверни меня на бок… Немецкий патруль… ты не бойся… — не открывая глаз, едва шевелил губами мальчик. — Мамо… — внезапно голос его сорвался, он закашлялся.

— О боже, боже!.. Что мне делать?.. Что делать?.. — заметалась по комнате несчастная мать. И вдруг бросилась, упала на колени перед иконами и страстно замолилась.

— Мамо, — едва слышно позвал Василько. — Возьми знамя… Оно тут, на груди… Отдашь Петрику…

Несчастная мать сидела над Васильком сломленная, охваченная ужасом, когда в комнату вошёл сгорбленный седой человек, сопровождаемый дворничихой. Это был тот самый доктор, который спас Петрика, тот самый доктор, которого так хорошо знали и любили обитатели жилищ, где постоянно хозяйничали нужда и болезни.

В полдень следующего дня, не подозревая о несчастье, к Васильку зашли Петрик и Олесь. Они только сегодня вернулись с Майданских Ставков.

Катруся встретила их заплаканная. Матери дома не было, она ушла на завод, боясь навлечь на семью новую беду.

Несколько минут мальчики стояли оцепеневшие и молчаливые, не в силах произнести хоть слово.

Олесь первым бросился в угол с тёмными ликами икон, где лежал Василько, запрокинув в беспамятстве голову. Его иссиня-бледное лицо с закушенными бескровными губами было, как у покойника. Но он дышал.

— Доктор велел Василька поить молоком, — печальным голосом сказала Катруся. — А молоко теперь и за деньги не купишь…

Лагерь смерти, в котором томятся около восьмидесяти тысяч узников, опоясан высоким, трёхметровым забором из колючей проволоки, по которому пропущен ток высокого напряжения. Через каждые сто метров — трёхэтажные вышки, где день и ночь дежурит охрана, вооружённая автоматами, пулемётами и фаустпатронами. В двадцати метрах от проволоки проходит вторая линия охраны — блиндажи с автоматчиками и пулемётчиками. И, наконец, в ста метрах от блиндажей патрулируют автоматчики с овчарками, пристрастившимися к человеческому мясу. А над всем этим на огромном пространстве небо затмевает бурый, едкий дым печей крематория, горящих круглые сутки.

Все знают: уйти отсюда можно только через трубу крематория.

Однако мысль о побеге из этого ада не оставляет Юру. Он теперь содержится не в детском бараке, как в первые дни, а в общем, куда согнали всех подростков.

Ночами, собираясь в тёмном углу барака, подростки жарко шепчутся, составляя фантастические планы своего побега из неволи.

Между прочим, здесь, в лагере, Юра подружился с тем самым Франеком, о котором в своё время Петрик успел ему рассказать много хорошего.

Франек попал сюда вместе со всей семьёй по доносу Антонюка. Юру и его мать выдал оккупантам один врач, бывший петлюровец, притаившийся до поры до времени в Киеве. Он работал в больнице, где лежал больной Юра. Где сейчас мать? Жива ли? Этого Юра не знал…

Юра и Франек, как и другие их сверстники, работали в «сортировочной». Но, кроме пятнадцатилетних подростков, здесь надрывались по четырнадцать часов в сутки и дети младшего возраста.

«Сортировочная» — узкий деревянный барак с цементным полом и маленькими окнами чуть ли не под самой крышей. Здесь вечно царит полумрак, даже в солнечные дни.

Пол завален разными вещами. Среди одежды, пропитанной кровью, надо выбирать и складывать один к одному мужские пиджаки, шерстяные и бумажные свитера, женское платье. Детские платьица, штанишки, кофточки, шапочки, чулочки — отдельно.

— Смотри, Юрасик, — скорбно улыбаясь, обращается к мальчику бледная, наголо остриженная Юлька. У неё на руке, чуть повыше локтя, выколото синим «№А-325. 582». Девочка разворачивает розовую фланелевую распашонку и такой же чепчик с белыми кружевами и пушистыми помпонами на конце завязок.