Сергей Голицын - Сорок изыскателей, За березовыми книгами

— Как — чернила? — спросил я. — Разве буквы не были процарапаны острыми косточками?

— Написаны чернилами, — еще раз подтвердил Трубка. «Странно», — подумал я, но смолчал.

Миша перебил старика и задал самый роковой вопрос, какой только мог придумать.

— Э-э-э, а куда делись те книги?

Трубка долго думал. Я все ждал ответа: «Не знаю». Наконец старик собрался с мыслями и продолжил свой рассказ. Его сосед, когда-то заведующий волостным отделом народного образования, был большой любитель почитать, всю жизнь собирал книги и однажды взял себе связку с чердака — не пропадать же им там. Умер сосед лет десять назад, а дочь его, Пылаева Эльвира Никандровна, продала дом и уехала отсюда. Сейчас она работает в сельмаге, кажется, где-то возле села Курбы. Книги она, верно, увезла с собой. Нет, нет, она их не продавала и не дарила. Впрочем, одна старинная книга случайно осталась у него, у Трубки. Он ее выпросил у Эльвиры на память об ее отце. Книга, правда, сильно обгорела по краям, но там занятные картинки. Один художник приезжал, срисовывал картинки и долго этой книгой любовался.

— Покажите нам, пожалуйста, эту редкую книгу, а потом мы пойдем в Курбу, — попросил я.

— Ладно, зайдем ко мне домой — покажу, — ответил Трубка.

Лариса Примерная достала карту, разложила ее тут же на травке. Мы нагнулись над листом, прикинули… Да, от Сулости до Курбы по прямой линии будет сорок пять километров! Все дороги мы пересекали поперек; ни на какие попутные машины нам рассчитывать не придется. Кружочков селений по нашему пути что-то не попадалось: мы видели только сплошные зеленые пятна, обозначающие леса, и частые горизонтальные синие черточки, обозначающие непроходимые болота.

— Пойдем прямо по азимуту, — предложил Николай Викторович.

— Марш-бросок всего за два дня — и мы на месте! — добавил Миша.

Все хорошо понимали: трудности только начинаются — пешком-то мы прошли, в сущности, совсем немного. У мальчиков сжимались кулаки, задумчивые глаза девочек были полны решимости.

Я подошел к Гале.

— Дойдешь? — потихоньку спросил я ее. Галя покраснела.

— Зачем вы меня спрашиваете? — шепотом, с дрожью в голосе ответила она. — Я лучше всех дойду, я очень сильная.

— Куда же вы под вечер собираетесь? — заговорил Трубка. — Оставайтесь у меня ночевать, светелка просторная да сеновал, чаем с земляничным вареньем напою…

Нам очень хотелось отвергнуть и светелку и варенье…

— А у меня сегодня старуха баню топит, — продолжал искушать Трубка.

Девочки, как по команде, вздрогнули, оживленно зашептались, подбежали к Николаю Викторовичу, шепотом горячо уговаривая его.

— Какие чистюли, не можете до Москвы потерпеть! — напустился на девочек Миша.

Я, признаться, тоже чувствовал, что по мне давно мочалка соскучилась.

— Остаемся, и все! — отрубил Николай Викторович. — Да поблагодарите за такое большое одолжение.

Девочки сказали «спа-си-бо!» искренне и красноречиво, мальчики — без особого пыла. Миша демонстративно отошел в сторону.

Трубка улыбнулся в усы.

— У меня ведь семеро детей по всей стране разбрелись. Остались мы со старухой вдвоем скучать. Ваш приход мы как праздник сочтем.

Он повел нас на берег речки. Там, на склоне горы, приютились крохотные домики с едва заметными окошками. Это и были деревенские бани. Из открытой двери одной из них шел густой дым.

— Мать, а мать! — позвал Трубка.

Из клубов дыма вышла пожилая женщина с заплаканными глазами.

— Москвичи, за две недели пятьсот километров отмахали и нигде в бане помыться не управились, — объяснил Трубка.

Старуха вытерла слезы, оглядела всех нас.

— Ведь и у меня такие же внучата. Да неужто вы пятьсот километров прошагали?

— Ну, чуть поменьше, — важно ответил Гриша.

— Дайте мне двух мальчиков да трех девочек — воду да дрова таскать, а вы пожалуйте в нашу избу.

Баня была маленькая и низкая, так называемая «черная», с полком, с кучей раскаленных камней на печке, с бревенчатыми стенками, густо покрытыми черной копотью, с душистым запахом березовых веников. Баня была жаркая и расслабляющая, очевидно, такая, как при Андрее Боголюбском, только в оконце вместо бычьего пузыря вставили осколок стекла.

Обливаясь потом на верхнем полке, я лежал рядом с Трубкой. Наши далекие предки любили невыносимо горячий пар и стегали себя березовыми вениками. И сейчас Трубка и я, кряхтя от наслаждения, нещадно лупили себя по распаренным бокам и плечам. Впервые в жизни я испытывал такое сильное ощущение.

Костлявый Ленечка сидел на полу и плескался из шайки, то и дело задавая вопросы:

— А почему нет душа? А веником не очень больно драться? А если будет больше девяноста градусов, вы не сваритесь?

Вова сидел в углу на лавочке, молчал, пыхтел и усердно намыливал свои белые космы.

— Поддайте еще! — попросил Трубка, тяжело дыша, и с остервенением заработал веником.

Ленечка вскочил, подбросил ковшик воды на раскаленные камни. Камни зашипели, пар пошел такой густой, что в его клубах затерялись оба мальчика. Жара, кажется, правда поднялась до девяноста градусов…

А через полчаса я блаженствовал в парадной горнице Трубкина дома. Фикусы и герань затемняли окна, фотографии и картинки висели по бревенчатым стенам, мягкие полосатые дорожки застилали весь пол. Я сидел за столом, покрытым вышитой красными петушками старинной холщовой скатертью, рядом со мной наслаждался Николай Викторович, который мылся в предыдущей партии и сейчас, красный и довольный, допивал чуть ли не двенадцатый стакан чая. Мне и Трубке предстояло его догонять.

Леня налил чай в блюдечко, подул и, смакуя варенье, вытянув губы, начал пить, вкусно причмокивая.

— Мать, а мать, поставь еще самоварчик, — попросил Трубка, разглаживая усы.

— Отец, да уже пятый ставлю.

— Нечего, нечего воду жалеть.

И хозяйка приносила новый поющий самовар, подкладывала варенье.

Девочки грустно сидели на крыльце и ждали своей очереди идти в баню.

— Мальчишки — бессовестные какие — два часа моются! — жаловалась Лариса Примерная.

Мальчики так осоловели после бани и чая, что пошли спать на сеновал еще до захода солнца.

Наконец под руководством Трубкиной супруги отправились и девочки.

Мы, взрослые, — Трубка, Николай Викторович и я — всё сидели за столом и рассматривали рукописную книгу двенадцатого столетия. Я пытался читать ее, но, к сожалению, не знал многих старославянских букв; понял только, что книга была церковная, и, значит, содержание ее не могло нас заинтересовать. Кожаный переплет и пергамент обгорели, особенно на верхних углах. На первой странице мы увидели треугольный штамп, бесспорно доказывавший, что книга некогда принадлежала ростовскому купцу Хлебникову.