Николай Чуковский - Танталэна

Внезапно зазвонил колокол. Растерянный и тревожный звон!

— Стреляй! — прошептал мне Баумер.

— Стреляй! — повторил Хуан.

Я растерянно оглянулся. В кого стрелять? Куда? Зачем?

Но Баумер не дал мне долго раздумывать. Он взмахнул рукой и занес над моей спиной нож. Я нажал курок и выстрелил в воздух. Сейчас же грянуло еще две выстрела. Человек, стоявший в конце палубы, взмахнул руками. Одну секунду он был похож на собирающуюся лететь птицу. Затем закачался и тяжело упал.

И сейчас же „Santa Maria“ наполнилась гулом и криками.

Полуодетые люди, вооруженные чем попало, выбежали на палубу. Несколько секунд они не видели нас и растерянно переглядывались. Кой-кто бросился к упавшему вахтенному. Тогда Баумер и Хуан поднялись во весь рост и, держа ружья наготове, вызывающе смотрели на команду судна. Те всей толпой стали приближаться к нам. Впереди их шел высокий, толстый седоватый человек и рядом с ним мой отец.

Я взмахнул ружьем и ударил немца прикладом по голове. Он как куль грохнулся на пол.

— Папа! папа! — закричал я и ринулся вперед.

Хуан бросился за мною. Вот он сейчас догонит меня. Я отпрыгнул в сторону и остановился.

Он пролетел мимо, поскользнулся и упал навзничь.

— Ипполит! — крикнул отец.

В это мгновение огромный квадратный брезент взметнулся над палубой. Его бросили с мачты. Он упал и покрыл всю эту взволнованную кучку людей. Они забарахтались под брезентом, как слепые котята. И в ту же секунду на этот живой брезент налетели люди. Они топтали его ногами и били прикладами своих коротких винтовок с обрезанными дулами. А кругом прыгал, скакал и метался Шмербиус, выкрикивая восторженные, бессмысленные фразы. Ветер рвал его фалды и швырял ему красный галстук в лицо.

Я бросился к нему.

— Аполлон Григорьевич! Да что же это такое! Остановите их!

Но в это мгновение кто-то ударил меня сзади по голове, и я потерял сознание.

— Если бы не ваши затеи с капскими алмазами, нас никто не посмел бы тронуть. А к чему все это привело? Потеряли „Кровь и Жемчуг“, лучший линейный корабль и ничего не добились. Нет, по старому было лучше.

— Э, голубчик, разрешите мне попросить вас помолчать! Как свободный член нашей вольнолюбивой ассоциации, вы можете поговорить об этом через восемь месяцев на площади перед Оперой во время перевыборов атамана.

— Говорите, что хотите, я вас нисколько не боюсь.

— Именем Ли-Дзень-Сяня, атамана и повелителя, приказываю вам: молчать!

Наступила полная тишина. Я окончательно пришел в себя и раскрыл глаза. Надо мною расстилалось сияющее голубое небо. Ровно половину его заслонял от меня заплатанный парус „Santa Maria“.

Голова моя была тяжела, как свинец. Все тело ныло. Я попробовал шевельнуться и не мог. Толстые веревки связывали меня по рукам и по ногам.

Я скосил глаза и увидел Шмербиуса и Баумера. Рыжая голова немца была забинтована полотенцем, на котором виднелись пятна запекшейся крови. Он исподлобья смотрел на Шмербиуса. Я вспомнил, как огрел этого великана прикладом по голове, и улыбнулся. Шмербиус же стоял, скрестив свои длинные руки на впалой груди, и задумчиво смотрел вдаль. Его красный галстук развевался по ветру.

Немец подошел ко мне и заглянул мне в лицо.

— Погоди, наглотаешься ты сегодня воды, — сказал он и ткнул меня сапогом в бок. Он был зол на меня за то, что я его ударил по голове, а, кроме того, разговор со Шмербиусом привел его в скверное настроение.

Мне было больно, но я сжал зубы и не издал ни звука. Если мне суждено сегодня умереть, я умру, как подобает герою. Немец выругался и отошел.

Я попробовал повернуть голову и посмотреть, что творится на палубе. Сделать это было трудно, потому что место на шее, в которое укусила меня крыса, гноилось и распухло. Но, преодолев боль, я все-таки повернул голову на бок. Шагах в тридцати от меня лежало пять человек, связанных так же, как и я. Только один из них был мне знаком — негр Джамбо. Ни дона Гонзалеса, ни отца между ними не было. По палубе то и дело проходили Баумер, Хуан и еще два-три метиса, занятые обычной работой моряков.

Солнце подымалось все выше и выше. Становилось жарко. Мне хотелось пить. Голова до того болела, что мне казалось, будто по ней едет трактор с раскаленными до красна колёсами. От времени до времени я впадал в полузабытье. Помню только, что старательно и с большим трудом воздерживался от стонов. Какое-то странное ожесточение заставляло меня не разжимать рта. Мне казалось, что мой стон будет равносилен сдаче. А я скорее умру, чем сдамся. Я лежал на спине, сжав зубы, и смотрел в раскаленное небо, пока глаза мои сами не закрылись и мысли не спутались. Я терял сознание. Затем снова приходил в себя.

Вдруг я услышал резкий голос Шмербиуса:

— Приведите их обоих сюда, пожалуйста! — кричал он. Несмотря на „пожалуйста“, голос его звучал повелительно. Сразу чувствовалось, что он был здесь начальником и притом начальником строгим. Я даже не повернул головы. Лишь бы только не закричать, а там — все равно.

Минут через пять заскрипели доски. Палуба наполнилась народом. Раздался тихий, спокойный и, казалось, безразличный голос отца.

— Ты победил, Аполлон, — сказал он. — Мы снова в твоей власти. Что ж, я, пожалуй, рад этому. Я — старик, и былые страсти уже не волнуют меня.

— А ведь забавно, дорогой друг, — заговорил Шмербиус, — десять лет я гонялся за тобой. Из Нанкина ты поехал во Владивосток, из Владивостока в Москву, из Москвы в Ташкент. В Ташкенте ты превратился в путешествующего английского майора и уехал в Лондон. Я гнался за тобой по пятам, да-с. Но в Лондоне я тебя потерял. Через год оказалось, что ты под видом инженера живешь в Румынии и добываешь нефть.

— Я встретил тебя на улице в Бухаресте и уехал в Гамбург, — сказал отец.

— Со следующим поездом я поехал за тобой. Там я тебя не нашел и решил, что ты уехал в Америку.

— Я переоделся странствующим грузинским князем и отправился сначала в Берлин, потом в Тифлис и, наконец, в Ленинград.

— Я поехал искать тебя в Америку. Тебя я не нашел, но зато напал на след дона Гонзалеса… Дон Гонзалес, — обратился он по-английски к креолу, — будьте любезны, укажите, где находится хранящаяся у вас часть документа.

— О, несчастный палач, жалкий плешивый шут! Вы думаете, я не отдам вам вашего документа? Вы думаете, что вам придется пытать меня, поливать меня горящим спиртом, совать мне под ногти булавки, колесовать, четвертовать меня? Нет, я не доставлю вам этого удовольствия.