Рафаэль Михайлов - Тайной владеет пеон

Но Мигэлю не до смеха. Линарес его опередил. Что будет? Что будет?

— Дора, ты не собираешься в лавку?

— Нет, мне не нужно в лавку, молодой сеньор. Хусто тоже не пойдет в лавку, — с лукавством замечает мулатка. — Полковник приказал никому не выходить из дому: ни слугам, ни хозяевам.

— Вот как? Но я не слуга и не хозяин, Дора, — уныло тянет мальчик. — Я гость.

Дождавшись ухода горничной, он быстро встает. Полковник Леон застает его одетым и причесанным. Полковник уже не добродушен, Мигэль чувствует, что разговор с Линаресом вызвал у опекуна растерянность.

— Мой мальчик, — витиевато, начинает он, — Хусто Орральде. Бывают такие случаи в жизни, когда ты не виноват, а обстоятельства оборачиваются против тебя. Линарес только что из тюрьмы. О вызове Андреса знали только четверо: сам Линарес, начальник тюрьмы, офи­цер конвоя и... Линарес утверждает, что четвертым был ты. Начальник тюрьмы предан нам до гроба; крас­ные хотели его судить — это было недавно, до нас. Кон­войный офицер переходил границу с нами. Я не верю, что ты сболтнул нарочно, но вспомни, кому ты мог ска­зать...

— Только вам, мой полковник. Больше я никого не видел последние дни. Я и не был-то нигде.

— Да. Я верю тебе. Но Линарес не верит. Ты наго­ворил лишнего. Оказывается, у тебя отличная память. Ты в точности, лучше иной стенографистки, повторил некоторые выражения Линареса в адрес, гм... весьма уважаемых лиц. Ты великолепно запомнил слова сеньо­риты Аиды, услышанные сквозь перегородку. Линарес наметил даже круг тем, живо интересующих тебя.

Мигэль побледнел.

— Дон Леон, — жалобно сказал он, — вы сами про­сили меня чаще бывать в доме Линаресов. Что поде­лать, если там дикая скука? Поневоле начинаешь ухва­тываться за смешное.

— Да, да. Я просил, — пробормотал опекун. — А па­мять у тебя преотличная. Почему только ты не учил иностранные языки, которыми уснащал вас всех в по­местье дон Орральде?

— Я учил — вызывающе сказал Мигэль. — Спросите у мистера Кенона. Он нашел мое английское произно­шение лучшим, чем у всех гватемальских мальчишек.

— Ну уж и лучшим. — Полковник в первый раз усмехнулся. — Ладно, оставим это. Линаресу нужно кое-что выяснить; я уверен, — недоразумение разъяс­нится. А пока посиди дома.

Мигэль молчал.

— Впрочем, если ты нарушишь запрет, тебя остано­вят люди Линареса, — нахмурился Леон, — и тогда я вынужден буду отступиться от тебя.

— Я — Орральде, — с вызовом сказал Мигэль. — Никто не смеет меня задержать. У меня есть пропуск от самого президента.

— Мальчик мой, — с грустью сказал Леон. — Все мы держимся на нитке. Что значит президентский про­пуск, когда сам президент боится нос высунуть наружу!

Выходя, он метнул беглый взгляд в Мигэля и за­метил:

— Линареса беспокоит... Не помнишь, он не упоми­нал при тебе имени Адальберто?

— Нет, дон Леон. Я не помню такого имени.

Мигэль вспомнил. Спасибо вам, дон Леон. Вот оно — то главное, из-за чего я вечно торчал у Линаресов. Если команданте знал человека, по имени Адаль­берто, тогда он отыщет и провокатора. Ночь выбила у меня это имя, но вы вернули его мне, дон Леон. Спа­сибо хотя бы за это, опекун.

А я-то обязательно отлучусь. Иначе и быть не мо­жет.

Мигэль подошел к окну и внимательно осмотрел улицу. Ничего подозрительного. За домом не следят. Идут прохожие, женщина с собакой, священник с мо­литвенником, тележник развозит овощи; напротив, сквозь витрину закусочной, видно, как молодой сеньор в соломенной шляпе с белой лентой пожирает пирожки. Наверное, с бобами и перцем. Вкусно. Каждый делает, что хочет. Кроме одного человека: кроме Мигэля.

Он с досадой отворачивается от окна и начинает кружить по комнате. В голове рождаются смелые пла­ны. Он подожжет дом, воспользуется паникой и сбе­жит. Но это он прибережет напоследок. Поищем что-нибудь полегче, сеньоры. Он разрежет простыню на ве­ревки и спустится через окно. Хорошо для ночи, сеньоры, и плохо для дня!

И снова его притягивают окно и улица. Идут про­хожие. Сеньор с лентой уже кончил пожирать пирожки и читает газету.

Звонок. Это сюда. Неужели снова Линарес?

Внизу незнакомый голос:

— Посыльный от антиквара Молина. Примите заказ.

Почему не Хосе? Мигэль, как стрела, вылетает на плошадку лестницы и хочет сбежать в вестибюль, но из кабинета уже выходит полковник.

— Я спущусь сам. Оставайся у себя.

Слова звучат приказом! Надо, чтобы это хорошо понял посыльный. Звонко, с нарочитым гневом Ми­гэль переспрашивает:

— Скажите лучше прямо, дон Леон, что я арестант.

— Не ори на весь дом. Я уже объяснил тебе.

Посыльный, незнакомый юноша, с тревогой смотрит на Мигэля; он все слышал, поймет и передаст. Но как не произнести ни одного слова и сказать: убийца Адаль­берто на службе у тайной полиции?

— Хусто, марш к себе!

«Пожалуйста. Ухожу. Все равно вам не справиться, полковники, с самим Мигэлем Мариа Каверрой».

А прохожие все идут. Стоп, сеньоры! Почему белая лента не уберется из закусочной? Ах, вот в чем дело, сеньор, вы пришли не лопать, а зыркать глазами? По­нятно. Мы таких видели и надували. Ну, посмотри же на меня, грошовый сыщик! Не стесняйся — твоя игра уже разгадана. Тебя поставил Линарес? Леон? Мол­чишь! Ага, поднял глазища! Так — сверли нашу дверь, а теперь — мое окно. Уткнись в газету и снова зыркни в дверь и в окно. Раз, два, три. Вертись, вертись, сыск­ная крыса, — я все равно выберусь из полковничьего логова...

Оставим на время мальчика с его тревожными мыс­лями и поисками. Посыльный спешит к антиквару с рас­пиской полковника и неприятными известиями о Мигэле. Линарес мобилизует своих агентов на поиски Андреса. А сам Андрес лежит в маленькой комнатушке, куда можно войти из патио, а можно из музыкального мага­зина. Дверь в магазин приоткрыта, Андресу слышен звонкий голосок Роситы:

— Возьмите, сеньор, концерт негритянской певицы. Вы забудете про все на свете.

— А вам, сеньорита, я советую чилийские народные песни. Не пластинки, а чудо! Их можно слушать, под них танцуют, принимают гостей и — по секрету вам скажу — им даже подпевают.

Обе сеньориты весело смеются. Росита все замечает. Унылый, бедно одетый посетитель присматривается к маримбам; ну, на такую громаду у него денег не хва­тит, одна полировка маогониевого дерева стоит доро­же, чем все содержимое его кошелька. Надо его уте­шить и спеть ему такое, чтобы он повеселел. Росита хватает черепаший панцирь, заменяющий барабан, и, ударяя по нему оленьими рожками, поет для всех, но смотрит на человека у маримбы:

Откуда у нее столько песен? Наверное, только ветер Пуэрто да морской прибой могли бы сказать.