Рафаэль Михайлов - Тайной владеет пеон

Оказалось, что его молодые друзья желают чего угодно, только не таких усилий и не такого президента. Они потребовали прекратить репрессии против студен­тов и упразднить «Комитет защиты от коммунизма».

— Вы опасные молодые люди, — мягко сказал пре­зидент и подал знак начальнику тайной полиции, ожи­давшему своей очереди за портьерой.

Начальник тайной полиции уже успел заснять деле­гатов и теперь перешел к изучению своих будущих жертв воочию.

— Сеньоры, — заявил он, — вы останетесь здесь, пока не прекратятся беспорядки в университете.

— Если через час мы не вернемся, — ответил юноша в очках, застенчивая улыбка которого не вязалась с тем, что он говорил, — то наши друзья могут пойти на дворец штурмом. Вы уверены в своих войсках, сеньор президент?

Делегация была отпущена. Армас метался по двор­цу, как в клетке. Хунта заседала круглосуточно.

А теперь последуем за худощавым студентом в очках. Товарищи его называли: Андрес. Все вместе они пересекли главную площадь и встретили колонну сту­дентов.

— Президент отклонил наши требования, — сказал Андрес.

По улицам города прошла студенческая колонна. Юноши и девушки распевали песню, которая перека­тывалась из дома в дом:

Колонна прошла быстрее, чем спохватилась поли­ция, но песня запомнилась столице:

Кое для кого она была страшна, эта песня!

Прощаясь с товарищами, Андрес сказал:

— К занятиям приступать не будем. Решено. Меня вы найдете в кафе «Гватемала» от трех до четырех.

Насвистывая, он зашел в подъезд ближайшего дома, и через минуту оттуда вышел не брюнет в очках, а светловолосый юноша, снявший парик и очки, неузна­ваемо меняющие его облик. Только по застенчивой улыбке можно было узнать Андреса.

Быстрым шагом он прошел по шестой авениде — деловой части столицы — и заглянул в дверь юридиче­ской конторы. Молодой адвокат, завидев Андреса, улыбнулся и сказал:

— Вы не знаете, кому завещать свое наследство, сеньор?

Андрес расхохотался:

— Наследство студента — изгрызенный карандаш и сандалии без подметок.

Адвокат пригласил его в маленькую комнатку и, затворив дверь, переменил тон:

— Разве обязательно тебе Андрес, нужно было го­ворить с президентом? Разве партия приказала, — он подчеркнул слово «приказала», — именно тебе подвер­гаться опасности?

— Не сердись, Ласаро, — беспечно сказал Анд­рес. — Я принял меры предосторожности.

— Парик и очки? Фи, и это говорит подпольщик!

Ласаро сердито засопел. Андрес знал, что ему нуж­но дать выговориться, и молчаливо снес упреки.

— Скажи, — спросил он, чтобы переменить тему, — выльется «восстание чести» во что-нибудь более стоя­щее?

Ласаро задумался.

— Не знаю, — протянул он. — Наша партия не при­зывает народ к немедленному восстанию. Слишком рано. Гнев, как виноград: тот и другой хороши зре­лыми. Армия еще слепа.

Искоса он посмотрел на Андреса:

— Ты слышал когда-нибудь историю о том, как москиты сожрали быка? Он удирал от несущейся лавы вулкана и удрал бы... Но его разделали москиты. Мы все — москиты. Кусай быка как можешь. Нападай на него где можешь. Впятером, втроем, в одиночку. Вы­стрел в баре хорош тем, что его слышат десятки людей. Опрокинутую машину с армасовцами видит вся улица.

— Не понимаю, — признался Андрес. — Фронт осво­бождения, подполье мне казались чем-то шире, могу­щественнее, чем выстрел в баре... Ты говоришь это от себя или or партии?

— Впрочем, мы еще вернемся к этому. — Ласаро переменил тему разговора. — Ты далеко живешь?

— Не очень. Но мы договорились не обмениваться адресами.

— Адрес мне не нужен. Влезет в твой чулан еще одна койка?

— Возможно. Кому это надо?

— Человеку, по имени Роб. Не знаю — возможно, это кличка. Он готов встретиться с тобою между шестью и семью у кинотеатра «Боливар». Постарайся уго­ворить своего хозяина сдать ему угол.

Выйдя от Ласаро, Андрес призадумался. Он посе­лился у антиквара Феликса Луиса Молина при чрез­вычайно странных обстоятельствах. Сын антиквара был его сокурсником и близким другом. Он часто выступал в прогрессивных газетах и журналах со статьями, кото­рые разоблачали финансовые операции Юнайтед фрут компани. Готовя себя к деятельности экономиста, млад­ший Молина и сам не замечал, как его цифровые вы­кладки срывают маску благообразия с фруктовой ком­пании. Старый антиквар, связанный с деловыми кру­гами многих стран, в том числе и с американцами, с беспокойством следил за публицистическими упраж­нениями сына, который подрывал его престиж.

Молина-отец большую часть жизни проводил в разъездах по обеим Америкам — Южной и Северной. В Гватемалу он наезжал редко и только затем, чтобы доставить и внести в реестр очередную покупку, кото­рая ему приглянулась. Здесь его даже мало кто знал в лицо, хотя о богатстве антиквара ходили самые раз­норечивые слухи.

Товарищи сына слышали, что каждый приезд анти­квара сопровождался скандалом, который он учинял молодому экономисту. Их неоднократные столкновения привели к тому, что в один прекрасный день Молина-сын сложил в чемоданчик несколько книг, две смены белья и перебрался к Андресу, который снимал тогда комнату у кондитера. Отец и сын не поддерживали между собой отношений, и многие это знали! Молина-старший в особенности старался подчеркнуть в раз­говоре со своими клиентами, что отказался от сына из-за его крайне левых убеждений. Но втихомолку посы­лал сыну чеки на предъявителя, которые также регу­лярно получал по почте обратно.

Когда пришли армасовцы, Андрес уговаривал сво­его друга уехать из столицы или, по крайней мере, сме­нить квартиру и имя. Молина отделывался шутками.

— Я не коммунист и не арбенсовский министр, смеялся он. — А мои статьи носят чисто научный харак­тер.

Его бросили в тюрьму одним из первых. Старик Молина находился в ту пору в Чили и поспешил отправить властям отчаянное письмо. Просьбу антиквара, возможно, и уважили бы, — его клиенты были влия­тельны, а деловые связи отличались безупречностью даже с точки зрения армасовского режима. Но он опо­здал. Его сына расстреляли в ту же ночь, что и аре­стовали: армасовцы, по совету посла Перифуа, торо­пились.

Молина вернулся домой раздавленным. Крупный высокий мужчина с холеной черной бородой и легки­ми, слегка вьющимися усами, с характерным испанским профилем, в котором соперничали гордость и зоркость, он сдал. Плечи его слегка согнулись, в бороде сверк­нула изморозь. Сверкнула и осталась лежать. В черных глазах застыла боль. Он перестал выходить к клиен­там, высылая вместо себя помощников. Потом попро­сил последние газеты.